Зоолог осекся.

– Хотя уже нашли, – поправился он. – Трава. Здесь нет травы. А значит, нет лугов и прерий, нет почвенного покрова, сформированного однолетними растениями, нет всего многообразия животных, связанного с этими растениями, почвами, местами обитания! Как жаль, что Владимир Леонтьевич не может нам подсказать – это больше по его части… Но я отвлекся. Эволюция произведет на свет траву – и еще одна тессера вашей вселенской мозаики встанет на место. Так вот, что случится, когда мозаика будет сложена? Вселенная исчерпаема; в ней нет места бесконечному поиску совершенства в усложнении.

Эсер пристально глянул на собеседника.

– У меня нет ответа на ваш вопрос, – признался он. – Возможно, что его и не существует. Если бы я верил во Всевышнего – а он свидетель, что я уже давно в него не верю, – я бы сказал, что со сложенной мозаики на нас глянет его лик. А так подумайте вот о чем: мы тоже продукт эволюции. Мы первые ее дети, наделенные разумом. Если отвлечься от телеологии и не говорить, что наш разум для чего-то нужен природе, – как же она отреагирует на очередной поворот эволюционных шестеренок? Эта машина работает все быстрее с каждым прошедшим эоном. Примитивные трилобиты ползали по морскому дну дольше, чем длятся мезозой и кайнозой, вместе взятые. Возможно, разум – это очередной этап, каким стал для животного мира выход из воды на сушу. Выход из скотского безмыслия на опасные, притягательные, полные возможностей берега рассудка. Дальше пойдет быстрее.

Он вздохнул.

– Мы примитивные твари. Полурыбы-полужабы, неспособные представить судьбу своих далеких потомков. Стоит ли спорить о том, чего мы не в силах вообразить?

Зоолога ощутимо передернуло.

– Всякий раз, – пожаловался он, – когда я бываю готов согласиться с вашими словами, вы тут же выдаете что-то такое, от чего волосы дыбом встают.

– Почему? – изумился Щукин.

– Я, знаете ли, ученый. Мы привыкли гордиться своим разумом, – ответил Никольский. – А вы этак походя утвердили, что наш интеллект – не столь уж совершенная штука.

– Недостаточно совершенная, чтобы строить из себя невесть что, – подтвердил Щукин с ухмылкой. – Я больше горжусь умением делать адские машины. Разум мне дала природа, а делать бомбы я научился сам.

Зоолога передернуло снова.

– Все время забываю… – пробормотал он вполголоса. – Вы производите впечатление образованного человека.

– Я и есть образованный, – напомнил эсер. – Недоучка, правда. Университет я так и не закончил…

– Могу понять ваши убеждения, – продолжал Никольский, не сбиваясь с мысли. – В конце концов, все мы студентами… а кое-кто и до седых волос… хм. Но что может заставить образованного человека бросаться адскими машинами? Никогда не понимал.

– Принцип наименьшего действия, – отрубил эсер серьезно. – Мне это только сейчас пришло в голову, но ведь правда: все, о чем мы сейчас говорили, можно приложить и к политэкономии. Все то же самое – horror comesii. Общество во всяком положении должно наиболее полно использовать свои производительные силы. И если этого не происходит – вступает в действие эволюция, переламывая через колено расточительных и отсеивая недостаточно изменчивых. А наше нынешнее общество, особенно российское, чудовищно расточительно. Его суть составляет бессмысленное натужное мотовство, оформленное в виде общественных рудиментов. Что такое наше дворянство, наша религия, наша нелепо переусложненная экономическая система, как не реликты прошлого, растрачивающие попусту энергию людского труда? Мы, революционеры, – агенты социальной эволюции, профессор. Природа на нашей стороне.

– И поэтому вы считаете себя вправе быть зверски жестоким и зоологически безжалостным, – дополнил Никольский. – Знаете, я верну вам ваши же слова. Мы примитивные твари. Стоит ли лезть лапами в процессы, которых до конца не понимаем? Лично мне было бы спокойнее, если бы эволюция делала свою работу сама, не полагаясь на таких агентов.

Щукин пожал плечами.

– Не зарекайтесь, Александр Михайлович, – предупредил он. – Эволюция лишена сострадания. Даже социальная. Не стоит полагаться на ее милость. Может получиться… кроваво.

Он потянулся и тут же сморщился, прикоснувшись к повязке на боку.

– Однако почти стемнело, – сменил он тему. – А наш ареопаг общественных рудиментов, то есть, простите, офицерское собрание, все не завершит работу. Бдят над картами…

Никольский потер усталые глаза.

– Да, затянулось собрание. Ну ничего, Владимир Афанасьевич нам все расскажет, когда закончится. Мне, человеку штатскому, положение представляется весьма серьезным, но, возможно, капитану Колчаку или капитану Нергеру…

– …оно, скорей всего, покажется совершенно безвыходным, – заключил эсер. – Впрочем, могу ошибаться. В конце концов, если тебя приперли к стене… – Он ухмыльнулся, блеснув зубом в сумерках. – Стену всегда можно взорвать.

Глядя на собравшихся в кают-компании офицеров «Бенбоу», мичман Гарланд неожиданно подумал, что «совещание» – не совсем походящее определение для происходящего действа. «Траурная церемония» отразила бы суть намного лучше.

Сходства добавляла нависшая над столом тягостная, как обвисшие паруса, тишина. Капитан-лейтенант Харлоу стеклянно глядел куда-то на стену, майор с преувеличенным вниманием изучал петли скатерти перед собой, а лейтенанты Томпсон, Маклауд и бледный, под цвет перетянувшей голову повязки, Додсон старательно изображали авгуров, стараясь не встречаться друг с другом взглядами.

– Итак, джентльмены, – не выдержал наконец майор, – нас можно поздравить с очередным провалом?!

– Почему же, – быстро, словно только и ждал именно этой реплики, возразил Харлоу, – конечно, всех поставленных целей наше наступление не достигло, но все же оно прошло значительно успешнее… чем предыдущие акции.

«Затеянные вами с Крэдоком», – мысленно добавил он. Главного виновника произошедшего не было за этим столом, и, судя по словам врача, вряд ли ему доведется отвечать перед иным судом, кроме Вышнего.

– Не знаю, в чем вы видите успешность, – недовольно бросил Кармонди. – Лично я считаю, что мы потеряли почти тридцать человек, не добившись никакого результата. При всем уважении, сэр, вспашка здешних лужаек фугасами за таковой не считается. Вот если бы мы дошли до русского лагеря и приставили штык к их глоткам – вот это был бы результат, сэр!

– Продолжать наступление без поддержки с «Бенбоу»? – с сомнением произнес Харлоу. – В условиях, когда мы лишь незначительно превосходили по силе русский отряд… а если бы им на подмогу явились немцы?! Нет, это было бы авантюрой, сэр. И, позволю напомнить, на берегу вы согласились, что атаку следует прекратить.

– Да, согласился, – майор вздохнул, – и теперь думаю, не было ли это решение одной из самых больших моих ошибок. Возможно, все-таки надо было рискнуть…

– Мы не могли позволить себе этот риск, – с нажимом произнес капитан-лейтенант. Пожалуй, даже с большим нажимом, чем требовалось, – Джон Гарланд уловил в его тоне странную нотку и неожиданно понял, что Харлоу пытается убедить не майора и остальных. В первую очередь капитан-лейтенант боролся с собственными мыслями о том, что его приказ об отступлении вырвал поражение из пасти победы.