сообщить мне, что я сижу на багажнике машины, но я не знал, почему они сигналят, боялся, что их гудки выдадут меня, что я прячусь сзади. Я проехал почти милю, когда со мной поравнялась еще одна машина, женщина, сидевшая рядом с водителем, выглянула в окно и увидела меня, скорчившегося на багажнике, а я прижал палец к окоченевшим губам, умоляя ничего не говорить. Но когда машина слегка обогнала меня, женщина опустила стекло и помахала мне рукой. Я тоже опустил стекло, и женщина прокричала сквозь бушующий ветер, что я сижу на заднем крыле. Я затормозил, и страх сковал меня, когда машина остановилась, и я увидел, как выхожу из машины. Тогда я сполз с багажника и побежал прочь. Но мои ноги затекли, и замерзли, пока я там висел, и плохо слушались меня; потом из темноты передо мной возник дорожный знак, я налетел на него, ударился об него лицом и упал, я подбежал к себе, лежащему на земле, плачущему, но едва приблизился, как я вскочил и побежал на посыпанный гравием двор перед лесопилкой.

На лбу у маленького Гаса, когда он ударился о металлический дорожный знак, выступила кровь. Он бежал в темноту, и я знал, куда он бежит… я должен был поймать его, поговорить с ним, заставить его понять, почему мне нужно уехать.

Я оказался у проволочного забора и долго бежал вдоль него, пока не нашел то место, где сделал под ним подкоп. Нырнул в эту яму, перебрался на другую сторону, испачкал всю одежду, но вскочил и побежал за лесопилку в заросли сумаха и бурьяна, пока не оказался у злосчастного пруда. Затем я сел и уставился на черную воду. И заплакал.

Я шел следом к пруду. Мне потребовалось намного больше времени, чтобы перелезть через забор, чем ему под тем же самым забором проползти. Когда я подбежал к пруду, он сидел на берегу, жевал длинную травинку осоки и тихо плакал.

Я слышал его шаги, но не обернулся.

Я подошел к нему и присел рядом на корточки.

– Эй, – тихо сказал я. – Послушай, малыш Гас.

Я не обернусь. Нипочем не обернусь.

Я снова обратился к нему по имени, коснулся его плеча, и в ту же секунду он повернулся ко мне, обхватил руками, прижался к груди и заплакал мне в пиджак, не переставая бормотать:

– Не уходи, пожалуйста, не уходи, пожалуйста, забери меня с собой, пожалуйста, не оставляй здесь одного…

Я тоже плакал. Я обнял маленького Гаса, погладил по волосам, почувствовал, что он прижимался ко мне с небывалой для семилетнего мальчика силой, и попытался объяснить ему, как все было и как все будет.

– Гас… успокойся, успокойся, малыш Гас, послушай меня, я… хочу остаться, поверь, хочу… но не могу.

Я посмотрел на него, он тоже плакал. Это так странно, видеть плачущего взрослого, и я сказал ему:

– Если ты меня бросишь, я умру. Точно умру!

Я понимал, что нет смысла что-либо объяснять. Он был еще слишком маленьким. И не смог бы понять.

Он высвободился из моих объятий и положил мои руки мне на колени, затем встал, и я посмотрел на него. Он собирался бросить меня. Я знал, что так будет. Я перестал плакать. Не хотел, чтобы он видел мои слезы.

Я посмотрел на него. В лунном свете его лицо казалось бледной фотографией. Я не пытался себя обмануть. Он поймет. Он все узнает. Я повернулся и пошел обратно по тропинке. Гас не последовал за мной. Он сидел и смотрел мне вслед. Я только один раз обернулся и взглянул на него. Он все еще сидел там.

Он наблюдал за мной. Смотрел на меня, продолжая сидеть у пруда. И я понял, какое мгновение определило мою дальнейшую жизнь. Не тогда, когда меня стали называть неуправляемым или странным ребенком и тому подобное. Не моя бедность и не мое одиночество.

Я смотрел, как он уходит. Он был моим другом. Но оказался трусом. Просто трусом. И я еще покажу ему! Я выберусь отсюда, уеду, стану большим человеком, много чего сделаю и однажды где-нибудь встречусь с ним, он подойдёт ко мне, пожмет мне руку, а я плюну в него. А потом побью.

Он поднялся по тропинке и скрылся из виду. Я долго сидел у пруда. Пока совсем не замерз.

Я сел в машину и поехал искать обратную дорогу в будущее, где мне было самое место. Ничего особенного, но другого у меня не было. Я найду эту дорогу… драгун по-прежнему был со мной… и я сделал так много остановок на пути к тому, кем в итоге стал. Возможно, Канзас-Сити, возможно, Матаватчан в Канаде, возможно, Галвестон, возможно, Шелби в Северной Каролине.

Я ехал и не переставал плакать. Я оплакивал не себя нынешнего, а маленького Гаса, и то, что я с ним сделал, кем заставил стать. Гас… Гас!

Но… о боже… что, если я вернусь снова… а потом еще раз? Внезапно дорога показалась мне незнакомой.

Джеффти пять лет

Когда мне было пять лет, я играл с одним маленьким мальчиком – Джеффти. На самом деле его звали Джефф Кинцер, но товарищи по играм называли его Джеффти. Нам обоим было по пять лет, и мы с удовольствием проводили вместе время.

Когда мне было пять лет, шоколадный батончик «Кларк» был толстым в обхвате, как рукоятка бейсбольной биты, и почти шесть дюймов в длину, покрывали его тогда настоящим шоколадом, и он так здорово хрустел, если укусить его прямо посередине, а обертка пахла вкусно и свежо, когда ты разрывал ее с одного конца и держал в ней батончик, чтобы он не растаял у тебя в пальцах. Сегодняшний батончик «Кларк» тонкий, как кредитная карточка, вместо чистого шоколада используют что-то искусственное и ужасное на вкус, сам он весь мягкий и липкий и стоит центов пятнадцать или двадцать вместо славного правильного никеля[21], к тому же упаковывают его так, чтобы казалось, будто размер у него как двадцать лет назад, только это не так; он стал тощим, уродливым, мерзким на вкус и не стоит даже пенни, не то что пятнадцати или двадцати центов.

Как раз в пять лет меня на два года отправили в Буффало в штате Нью-Йорк к тете Патрисии. Отец переживал «тяжелые времена», а тетя Патрисия была очень красивой и к тому же замужем за биржевым брокером. Два года они заботились обо мне. В семь