– Язык – это что! – сказал Стырь и потянул шашку из ножен. – Лучше я те вот эту ляльку покажу…

– Хватит! – зыкнул Черноярец. – Кобели. Обои языкастые.

– Говори, Федор!

– К Теркам, братцы! Там зазимуем…

– Добро-то куды там деваем?!

– Перезимуем, а по весне…

– Не дело!!! – закричали многие. – Два года дома не были!

– Я уж забыл, как баба пахнет.

– Молоком, как.

Стырь отстегнул саблю и бросил ее на землю.

– Сами вы бабы все тут!

– К Яику пошли! – раздавались голоса. – Отымем Яик – с нагаями торговлишку заведем!

– Домо-ой!!! – кричало множество.

– Да как домой-то?! Как?

– Мы войско али так себе?! Пробьемся! А не пробьемся – сгинем, не велика жаль. Не мы первые.

– Не взять теперь Яика! – надрывался Федор. – Ослабли мы!

– Братцы! – На бочонок рядом с Федором взобрался невысокий, кудлатый, широченный в плечах казак. – Пошлем к царю с топором и плахой – казни али милуй. Ермака царь Иван миловал!..

– Царь помилует! Догонит да ишшо раз помилует!..

Степан стегал камышинкой по носку сапога. Поднял голову, когда крикнули о царе.

– Батька, скажи, – взмолился Черноярец. – До вечера галдеть будем.

Степан бросил камышинку, глядя перед собой, пошел в круг. Шел тяжеловатой, крепкой походкой.

Поутихли.

– Стырь! – позвал Степан. – Иди ко мне. Любо слушать мне твои речи, казак. Иди, хочу послушать.

Стырь подобрал саблю.

– Тимофеич! Рассуди сам: если мы ба с твоим отцом, царство ему небесное, стали тада в Воронеже гадать: итить нам на Дон али нет? – не видать ба нам Дона как своих ушей. Нет жа! Стали, стряхнулись и пошли. И стали казаками! И казаков породили. А тут я не вижу что-то ни одного казака – бабы!

– Хорошо говоришь, – похвалил Степан. Сшиб набок бочонок. – Ну-ка, – с его, чтоб слышней было.

Стырь не понял.

– Лезь на бочонок, говори.

– Неспособно…

– Спробуй.

Стырь, в неописуемых каких-то персидских шароварах, кривой турецкой сабелькой, полез на крутобокий пороховой бочонок. Под смех и выкрики взобрался с грехом пополам, посмотрел на атамана.

– Говори! – велел тот.

– Вот я и говорю: пошто я не вижу здесь казаков?..

Бочонок крутнулся – Стырь затанцевал на нем, замахал руками.

– Говори! – велел Степан. – Говори, старый!

– Да не могу!.. Он крутится, как эта… как жана виноватая…

– Вприсядку, Стырь! – кричали с круга.

Стырь не удержался, спрыгнул с бочонка.

– Давай я поставлю его на попа…

– Вот, Стырь, ты и говорить мастак, а сейчас не можешь – не крепко под тобой. Я не хочу так… – Степан поставил бочонок на попа, поднялся на него. Мне тоже домой охота! Только домой прийтить надо хозяевами, а не псами битыми.

Атаман говорил короткими, лающими фразами – насколько хватало воздуха на раз; помолчав, снова выпаливал резкую, емкую. Получалось напористо.

– Чтоб не крутились мы на Дону, как Стырь на бочке. Надо прийтить как есть – с оружием и с добром. Пробиваться – сила не велика, братцы, мало нас, пристали. Хворых много. А и пробьемся – не дадут больше подняться. Доконают. Сила наша – там, на Дону, мы ее соберем. Но прийтить надо целыми. Будем пока стоять здесь – отдохнем. Наедимся вволю. Тем временем проведаем, какие пироги пекут в Астрахани. Разболокайтесь, добудьте рыбы… Здесь, в ямах, ее много. Дозору – глядеть!

Круг стал расходиться. Разболокались, разворачивали невода. Летело на землю дорогое персидское платье… Ходили по нему. Радостно гоготали, подставляя ласковому родному солнышку исхудалые бока. Парами забродили в воду, растягивая невода. Охали, ахали, весело матерились. Там и здесь запылали костры; подвешивали на треногах большие артельные котлы.

Больных снесли на бережок, уложили рядком. Они радовались солнышку, покою, праздничной суматохе, какая началась на острове. Пленных тоже свели на берег, и они тоже разбрелись по острову, помогали казакам: собирали дрова, носили воду, разводили костры.

…Атаману растянули шатер. Туда к нему собрались есаулы.

– С царем ругаться нам пока не с руки, – говорил Степан.

– Как жа пройдем-то? Кого ждать будем? Пока воеводы придут?

– Их оммануть надо. Ходил раньше Ванька Кондырев к шаху – пропустили. И мы так жа: был грех, теперь смирные, домой хочем…

– Не оказались ба они хитрей нас – пропустют, а в Астрахани побьют, – заметил Минаев.

– Не посмеют – Дон подымется. И с гетманом у их нелады. А самим нам на рожон сейчас негоже лезть. Приспичит – станицу к царю пошлем: повинную голову меч не сечет. Будем торчать, как бельмо на глазу, силу, какая есть, сберегем. Понятно ли говорю?

Помолчали в раздумье.

– Ну, все! – Степан встал. – Пойдем, Фрол, сторожевых глянем. – Первым вышагнул из шатра.

– На кой черт столько митрополиту отвалил на учуге? – спросил Фрол, шагая несколько сзади Степана.

– Надо, – коротко ответил тот, думая о чем-то своем, далеком. Помолчал и добавил: – Молиться за нас, грешных, будет.

– А ясырь-то зачем?

– Хитрый ты, Фрол. А скупой. Церква как шлюха: – дашь ей – хороший, не дашь – сам хуже шлюхи станешь. С ей спорить – легше на коне по болоту ехать. Смекай. Она нам ишшо сгодится. – Степан остановился над затончиком, засмотрелся в ясную, ласковую воду… Плюнул, пошел дальше. Бездействие томило атамана. – Тоска обуяла, Фрол. Долго тут тоже нельзя – прокиснем.

В прибрежных кустах, неподалеку, послышались женские голоса, плеск воды – купались.

– Тише… Давай напужаем. – Степан чуть пригнулся, пошел сторожким, неслышным шагом.

– А-а… – догадался Фрол.

Простое крестьянское лицо Разина, обычно спокойное, в минуту азарта или опасности неузнаваемо преображалось: прищуренные глаза загорались колючим блеском… чуть вздрагивали ноздри. Это были желанные мгновения счастья, которых ждала и искала могучая его натура. В его сорок лет жизнь научила его хитрости, дала гибкий, изворотливый ум, наделила воинским искусством и опытом, но сберегла по-молодому озорную, неуемную душу.

Купалась дочь астаринского Мамед-хана с нянькой. Персиянки уединились и все на свете забыли – радовались теплу и воде.

Казаки подошли близко… Степан выпрямился и гаркнул. Шахиня села от страха, даже не прикрыла свой стыд; нянька вскрикнула, обхватила сзади девушку.

Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.

– Сладкая девка, твою в святители мать, – промолвил он с нежностью. – Сердце обжигает, змея.

– Ну, одевай ее!.. – сказал Степан няньке. – Или вон – в воду. Чего расшиперилась, как наседка!

Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.

– Зря согнал, – пожалел Фрол. – Хошь посмотреть…

– Глазами сыт не будешь.

– Нехристи, а туды ж – совестно.

– У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.

– Такая наведет на грех…

Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.

– Что глядишь, милая? – спросил Фрол. – Попалась ба ты