Болгары уверяли, что мусульмане оставили Тырново и, устремившись на юг, бегут в Шумлу, в Варну, в Истанбул, что после молодецкой переправы и занятия Систова они буквально трясутся от страха.

«Вот радикальное и самое простое разрешение болгарского вопроса, непредвиденное дипломатией», — думал в эти дни Николай Павлович, воображая себе смятение в Константинополе. К сожалению, на Кавказе дела осложнились. Промахи главнокомандующего кавказской армией великого князя Михаила Николаевича сильно ободрили турок. Они осадили крепость Баязет, которую защищала горстка ставропольских казаков, и угрожали взять её осадой, оставив гарнизон без питьевой воды.

Двадцатого июня, во время дежурства Игнатьева, государь переезжал на турецкую сторону. Жара была ужасная, а пыль невыносимая. Едучи рядом с наследником, Николай Павлович не различал толком ни его лица, ни лошадь, хотя и стремена касались, и они разговаривали! Александр Александрович сказал, что будет командовать двумя корпусами — Ванновского и князя Шаховского, предназначенными для осады Рущука и обеспечения нашего тыла, тогда как сам Николай Николаевич с четвёртым корпусом пойдёт на Андрианополь к Стамбулу.

— Ванновский будет начальником штаба у меня, а Дохтуров как лучший офицер Генерального штаба, — подчеркнул наследник цесаревич, крепко чихая от пыли, — пойдёт к нему помощником.

— А корпусом Ванновского кто станет управлять?

— Великий князь Владимир Александрович.

— Не сомневаюсь, что Рущук будет взят и что ваши высочества приобретут значительный военный опыт, — заверил цесаревича Игнатьев.

Пыль полдня висела над дорогой и столько же неспешно оседала.

Кони сатанели от жары и слепней.

Игнатьев пережил славную минуту, когда удалась переправа, предпринятая на том самом месте, которое он указал полковнику Артамонову несколько лет тому назад. А тут ещё на сердце отлегло, когда пришло известие из Черногории. Её защитники отбились от бесчисленных врагов ценою большой крови, но отбились! Турки разорили плодоносную долину черногорцев, разграбили их земли, нанесли огромнейший урон герцеговинцам, но ведь и сами потеряли много войска. Как ни упорствовал их полководец Сулейман-паша, а всё же вынужден был отойти в Албанию! Теперь остатки своей армии он должен будет отправить железной дорогой в Салоники, а оттуда — морским транспортом — в Стамбул.

Наш удачный переход через Дунай отвлёк значительные силы турок. Россия спасла Черногорию — свою доблестную, верную союзницу! А турки уже и губернатора назначили в Цетинье, и венский кабинет решил, что дело в шляпе, что им удалось придушить Черногорию руками мусульман. Если бы это удалось Андраши, наше влияние было бы окончательно загублено. Сербы стали бы молиться на австрийцев.

Вечером пришёл князь Церетелев.

— Мои планы окончательно расстроились, — сообщил он с неподдельной грустью в голосе, как бы теряя интерес к военной службе. — Когда мне сообщили, что старому Скобелеву не отдадут его Кавказскую дивизию, я вынужден был вернуться в свой кубанский полк урядником.

Алексей Николаевич передал Игнатьеву большое письмо для Екатерины Леонидовны и сказал, что ночью слышалась пальба со стороны Никополя.

— А я сквозь сон не разобрал, спал, как убитый, — проговорил Николай Павлович и, напоив Церетелева чаем, рассказал ему, как прошёл день.

— Сегодня ездили мы с государем в Систово, показывали город принцу Гессен-Дармштадскому, приехавшему заявить о том, что он вступил в наследные права и воцарился.

— Приём был, конечно, на славу? — с лёгкой ехидцей человека, который трудно поддаётся обольщению, спросил Алексей Николаевич, приученный к тому, что с Игнатьевым можно говорить непринуждённо, нисколько не кривя душой, тем более, вот так: с глазу на глаз.

— Приём торжественный, — сказал Николай Павлович. — Болгары развернули своё знамя, и Христо, «красный человек», не отводил от него глаз.

— Христо артист. Живёт, словно играет, — голосом, полным гнетущей тоски, проговорил Церетелев и горестно нахмурил бровь, как человек, который упустил свой шанс сделать карьеру.

Глядя на него в этот момент, Игнатьев понял, что, будь у его бывшего посольского сотрудника возможность действовать по своей воле, он бы сейчас был в авангарде наших войск, командуя казачьей полусотней. Каким бы грустным ни был его взгляд, просвечивало в нём столь важное в военном деле молодечество.

— Когда сели за стол и съели щи, — продолжил свой рассказ Николай Павлович, — раздался погребальный марш Преображенского полка и похоронный колокольный звон соседней церкви: несли тело молодого гвардейского офицера Тюрберта, раненного и потонувшего при переправе.

Государь поддался одному из тех великолепных сердечных влечений, которые ему свойственны, встал из-за стола и поспешил за гробом. Вошёл в церковь и присутствовал до конца отпевания. Мы все молились вместе с ним. Служил Ксенофонт Яковлевич Никольский, которого, я думаю, вы знаете.

Алексей Николаевич кивнул, мол, очень даже знаю, и с крайне огорчённым видом подпёр щеку рукой.

— А где похоронили Тюрберта?

— В преддверии той самой церкви, где его и отпевали, — пояснил Николай Павлович и, замолчав, подумал, что на войне каждый миг исключительный и, когда умирают люди, нити человеческой истории рвутся одна за другой.

На следующий день поднялся ветер. Он нёс с собою тучи пыли, которую подхватывал с большой дороги, проходившей в двадцати шагах от бивачной палатки Игнатьева. Спасение от ветра было, а от пыли нет. Она проникала во все щели, лежала толстым слоем на столе, песком скрипела на зубах и покрывала постель. Дмитрий устал с ней бороться. Николай Павлович сам ничего подобного не видывал. Даже в киргизских степях. Проведёшь рукою по столу — полгорсти пыли. От жары и ветра Дунай начал мелеть, и вода в нём стала мутною донельзя. Ни умыться, ни кашу сварить. Только на заварку чая и годилась. Коноводы, стаскивали с себя белые рубахи и, оголившись по пояс, купали и поили лошадей. Небо раскалилось так, что облака на горизонте, громоздившиеся одно на другое, приобрели розовый тон. Солнце стояло высоко в зените, и на речные перекаты невозможно было смотреть без прищура — серебром отражённого света нестерпимо резало глаза. Жара стояла утомительная, но еще утомительнее было бездействие и бесполезность, создаваемые лишними — с военной точки зрения — людьми. Игнатьев с юности усвоил: чем меньше штаб, тем легче выиграть сражение. Царский бивак был окружен повозками и лошадьми, но в особенности — навозом. Вонь стояла несусветная. «Скорее бы сдвинуться с места», — досадовал Николай Павлович, чувствуя, что погрязает в скуке точно так же, как императорская ставка погрязла в навозе. И всё бы ничего, но мухи! мухи! — злыдни. Их столько расплодилось, просто жуть. А по ночам зверели комары и били по ушам литавры — это с музыкой, с лихими песнями шли корпуса, бригады, и дивизии; с гиканьем и свистом проезжали казаки. «Ать-два!» — отсчитывали унтер-офицеры, хотя пехота шла, не укорачивая шаг — поспешным «суворовским» маршем. Першероны тянули орудия. Ржали кони, ссорились конюхи, а с четырёх часов утра начинали горланить петухи.