Николай Павлович с неудовольствием отметил, что если главная квартира росла не по дням, а по часам, то личный состав полевых почтовых контор, доверху забитых письмами, посылками и бандеролями, был смехотворно мал. Телеграфисты с ног валились от усталости. А тут ещё солнце ярилось: жара стояла несусветная. Вода в Дунае постепенно убывала, и сапёры стали наводить понтонный мост, время от времени сходясь на перекур. Лучи солнца, падавшие на большое водное пространство, ослепляли их своим блескучим светом. Солдаты доставали табачок, дымили, щурили глаза, вели беседу.

— Жить надо у реки, — сказал один из них, воткнув топор в бревно и утирая лоб холщовым рукавом рубахи. — Вода первей всего.

— Первее хлеба? — усомнился его сослуживец, лицо которого так загорело, что приобрело цвет пасхального яйца, крашенного луковичной шелухой.

— Без хлеба проживёшь, а без воды — шалишь. В кизяк иссохнешь.

— У нас река не дюжая, но глыбкая, — вмешался в разговор сапёр, разглядывавший цыпки на руках. — Сомы в ней, веришь, крокодилы.

— А чего ж? — отозвался тот, кто вытирал пот рукавом, — оченно даже свободно.

Вдоль уреза воды бегал кулик и, не обращая внимания на поглядывавших в его сторону людей, суетливо тыкал носом в ил. Чувствовал себя полным хозяином.

Художник Верещагин, прислонившись к могучей ветле, пристально смотрел на воду, запятнанную солнечными бликами, и старался запомнить эффект, производимый гранатой при взрыве. В Плоешти Василий Васильевич приехал прямо из Парижа, повинуясь воле императора, который высочайше пожелал, чтобы его придворный живописец запечатлел на полотне сцены войны. Желательно победные, конечно.

Сам государь жил тихо, скромно, незаметно, стараясь никому не докучать своим присутствием. Дом, состоящий из семи комнат с их простым убранством, в котором он остановился, любезно предоставил в его полное распоряжение префект Плоешти. В парадной зале висел портрет покойного императора Николая I Павловича.

Караул Александра II — двести человек. Его экипаж сопровождал эскорт черноморских казаков.

Наследник цесаревич и его брат великий князь Владимир Александрович квартировали в смежном доме.

Глядя на царя, и Горчаков был тише мыши. Он днями сидел на открытом воздухе, на площадке деревянной лестницы, ведущий в его дом, в тени кустов, растущих в кадках, и — непривычно молчаливый, в горестно-согбенной позе читал какой-нибудь роман. Голова Александра Михайловича была низко опущена, и, не подпирай её тугой воротничок, складывалось впечатление, что стоит лишь толкнуть канцлера в грудь, её ничто не сможет удержать. Вечера светлейший князь проводил в местной кофейне «Молдавия», где в небольшом саду играли и пели цыгане.

Великий князь Николай Николаевич пил по утрам зелёный чай и регулярно объезжал войска. После обеда он и его свита ездили в Бухарест для развлечения, ибо Плоешти городок неважный и довольно-таки скучный.

Штабная молодёжь обедала в саду отеля Brofft, на открытой террасе. Среди них был племянник государя великий князь Николай Николаевич (младший), сын главнокомандующего Дунайской армией.

Пообедав, молодые офицеры дружно отправлялись в театр, ведя сугубо мужской разговор.

— Я тут недавно, гм, с одной француженкой…

— Да ну? — брови одного из офицеров приподнялись и сморщили кожу на лбу. — Так вот и с француженкой?

— Ну, да…

— Лукавая улыбка и чудные глаза? Я угадал?

— Наоборот. Улыбка чудная, а вот глаза… ну, да… глаза лукавые… чуть-чуть.

Словом, «офицеры в эполетах любят барышень раздетых».

Сын Александра II великий князь Владимир Александрович, не найдя себе место в отеле Brofft, вынужден был поселиться на третьем этаже отеля des Boulewards, крыша которого изрядно накалялась за день. Постояльцы верхних этажей, страдавшие от жуткой духоты и обливавшиеся потом по ночам, никак не соглашались с тем, что трижды клятый ими городишко обладает лучшим климатом в стране.

Учитывая эти обстоятельства, Игнатьев был доволен тем, как он устроился в «своей квартире». Хозяйка — тощая, носатая старуха, была на редкость молчалива и благосклонно исполняла долг гостеприимства. Точно также, беспретенциозно, исполнял служебный долг Николай Павлович, помогая главнокомандующему и государю своими сведениями. Если что его и донимало, так это политическая близорукость русского посла в Лондоне графа Шувалова. Самоуверенный, хвастливый, преклонявшийся перед Европой и английским кабинетом Пётр Андреевич Шувалов убедил канцлера — через барона Жомини — согласиться на заключение мира «после первой или второй победы» на основании разделения Болгарии на две области — одну, севернее Балкан, которой дадут автономию, а другую — самую важную, торговую, богатую — оставят в турецких руках».

В венских кабинетах власти удовлетворённо потирали руки.

— Это хорошо, что часть Болгарии получит автономию. Со временем мы сумеем натравить её на Сербию, а повод для войны всегда найдётся.

— Я с этим в корне не согласен! — решительно сказал Игнатьев на совещании у государя, доказывая тому необходимость освободить Болгарию всю целиком, не допустив её дробления. — Болгары не горох, чтобы толочь их в ступе! Мысль о разделении Болгарии кощунственна! Мало того, она предательски низка. Внушая её вашему величеству, британцы норовят лишить Россию всех результатов войны, а Шувалов вторит им, как попугай. Он в грош не ставит наши интересы!

Александр II помрачнел и недовольно посмотрел на канцлера, который пять минут назад поддакивал и восхищался талантом Шувалова.

— Да он просто легкомысленный, недобросовестный посол! — почувствовав себя обманутым, воскликнул император и велел предупредить Шувалова об изменении концепции переговоров. — Я благодарен Николаю Павловичу за его твёрдую позицию! Мы идём освобождать Болгарию!

— Единую и неделимую! — счёл нужным уточнить главнокомандующий.

Князь Горчаков лишь раздражено фыркнул. Отличаясь к старости довольно распущенным нравом и крайним высокомерием, Александр Михайлович с поразительной беспечностью и равнодушием отмахивался от той мужественной правды, с которой ему стоило бы глянуть на себя и свои промахи. Он попытался было возразить, но, видя, что все члены комитета во главе с его величеством приняли сторону Игнатьева, невольно прикусил язык.

Николай Павлович полагал, что сослужил великую службу, хотя и остался без гофмаршальского завтрака, совпавшего по времени с аудиенцией у государя. Пришлось довольствоваться чаем с ломтем хлеба.

Вечером к Игнатьеву наведался князь Церетелев. Высокий, стройный, загорелый, в приталенной черкеске с газырями, он выглядел, как истинный казак. Даже ухватки приобрёл казачьи. Глядя на него, не скажешь, что всего два месяца назад он был камер-юнкером и дипломатом.

— Я уже был под бомбами, — с порога сообщил Алексей Николаевич и, усевшись на предложенный ему хозяйский стул, ровным обыденным тоном добавил, что одну разорвало между ним и Скобелевым. — Кстати, — сказал он, слегка зардевшись, — рвущиеся бомбы на меня не производят никакого впечатления. Оба Скобелева — и отец, и сын, мною довольны. Говорят, что я отличный ординарец.