Я от колдуна отступила, вареники доделанные в горшок с кипящей водой побросала, тряпку взяла и давай все намывать. А он стоит, смотрит на меня задумчиво и молчит, и я сама первая заговорить боюсь, хотя нужно про батюшку спросить. Духу набралась, голову подняла — и поняла, почему молчит. Он уже пол миски готовых вареников умял, пока я тут страдала!

— Вкусно? — спрашиваю с прищуром намекающим.

— Ум-м-м, — промычал колдун и аж глаза закрыл от удовольствия. И за следующим потянулся. А я его тряпкой с мукой по рукам — хрясь!

— А кто тут в искусности моей сомневался? Отдам-ка я их воронам, стражникам твоим. Они хоть слово «спасибо» знают, даром что птицы обращенные.

— Ты уже и воронов моих очаровала, — проворчал Мерлин, глаза сузив.

— Это потому что ворон — птица умная и невесту хорошую издалека видит, — сказала я поучительно. — Никто тут меня в жены брать не хочет, так может, мне гнезда начать учиться вить? А что? Сидишь себе на яйцах, каркаешь, муж червяков носит, монеты золотые и блестяшки всякие для тебя ворует.

— Ох, Марья, Марья, — привычно колдун головой покачал, по носу меня щелкнул, шагнул назад и к делу наконец-то перешел. — Слетал я к отцу твоему. Тяжелое на нем проклятье, смертью ведьминской закрепленное. Взял у него крови, — и Мерлин достал из сумки, к поясу прикрепленной, кубик ледяной, а в кубике том шарик кровяной заморожен. — Посмотрим, хватит ли у меня мастерства эту задачу решить.

— Ты уж постарайся, Мерлин внук Мерлина, — попросила я жалобно.

— Да уж ради своего покоя постараюсь, — хмыкнул он, подхватил еще вареник и был таков.

Дни шли за днями, недели за неделями. Я исправно разносолы готовила, замковый люд радовала, Мерлину в башню его захламленную носила — и ведь иногда даже головы не поднимет, не улыбнется: склонится над столом своим, мешает что-то и не видит больше ничего.

Я поднос с едой на стол ближайший поставлю, за Мерлином понаблюдаю — уж очень он увлечен во время работы, бормочет что-то, бранится, — на яйцо жар-птицы полюбуюсь и выхожу. А там дверью посильнее хлопаю, чтобы отвлекся и поел хоть, и бегом вниз по лестнице — уж очень ругается он вслед.

— Марья, — сказал один раз сурово, от зелий своих оторвавшись как раз когда я из мастерской его сбежать собиралась. — Ты же должна ступать медленно, величаво, как у вас на Руси принято.

— Я могу, — подтвердила я и, чтобы не сомневался, глаза опустила, голову, наоборот, гордо подняла, и павою прошла от стены до стены, на колдуна искоса поглядывая, улыбкой нежной одаривая.

— Вижу, — сказал он хрипло, меня взглядом затуманенным провожая. — Так о чем это я? Кхм. Да. Да. Вижу. Тогда почему от тебя столько шума? Тебе отвлекать меня не совестно?

— Совестно, — пробурчала я, у двери замерев. — Но и на щеки смотреть твои впавшие, свет мой ясный, сил никаких нет. У меня все из рук валится, если вокруг кто-то недокормленный остался. Так что лучше ты на меня рассердишься, но достаточно сил будешь иметь, чтобы зелье приготовить. А то упадешь от голода, и что тогда? Мужчина должен быть широкий и лоснящийся, чтобы конь под ним кряхтел, а не доходягой каким-то!

Мерлин раз, два моргнул, поволока из глаз его пропала — и сощурился он.

— Да уж, — ответил едко, — вижу, что не будет мне покоя, пока зелье не доделаю. Иди уж, кормилица моя. А хлопнешь еще дверью — она тебе в следующий раз что-нибудь прищемит, — снова меня оглядел и добавил: — Что-нибудь красивое.

Времени свободного у меня оказалось много. Я и с брауни мелкими уже замок потихоньку мыть начала, и кладовые перебирать, и платье себе перешивать — а мало мне работы все равно, к большему я привыкла. Задумала я в свободное время Мерлину подарок сделать — ковер еще один соткать с жар-птицей, на ветку слетевшую за яблоком. Чтобы всю жизнь вспоминал меня, когда я уеду! Попросила у Эльды ниток да раму ткацкую, и пока светло было меж завтраком и обедом, знай себе привычно челнок гоняла, узор набирая.

А когда глаза болеть начинали, выходила я на озеро с слугами-воронами рыбку половить или в лес грибов-ягод набрать. Но чаще в саду чудесном гуляла, который вокруг донжона разбит был.

Сад этот рос в несколько колец, дорожками разделенных, и чего только тут не было! И травы заморские, и апельсины хишпанские, и персики персиянские! И деревья с листьями пышными, кои садовник пальмами называл, и лоза, которая первые этажи башни увивала. А цветов! Видимо-невидимо! Но больше всего мне нравилось за волшебными растениями наблюдать. Видела я и папоротник наш русский, который каждую ночь призрачным цветком расцветал, и черный шиповник с цветками огненными, и дерево поющее с корнями живыми, как руками к себе компост подгребающими, и мандрагору, что сама из земли выкапывалась и на солнечную сторону закапывалась. Волшебные древа и травы по всему саду росли, но ближнее к башне кольцо только из них и состояло.

Старенький садовник вотчину свою очень любил, и про траву каждую мне целый день готов был рассказывать. Да и сама я отсюда часто брала листья и травы для готовки.

Кого не встречала я в замке и вне его — человека или существо волшебное, — всяк меня привечал, всяк здоровался. Вот что вареники с картошкой делают! Лучше всякого приворота работают!

Видела я за эти дни много зверей — все они приходили к колдуну, и всем он помогал, никому не отказывал. Как-то стояла я у окна кухни, лук чистила, а прямо через ворота олень с оленихой пришли. Олень-то, красавец, свободно шествовал, а олениха, видно, что брюхатая, на одну ногу припадала, еле ковыляя. Остановились они в саду чудесном, вышел к ним Мерлин, и давай олениху на полянке напротив окна кухонного осматривать.

И гладил ее, и уговаривал ласково. Руки на башку пятнистую положил, прошептал что-то — легла олениха послушно на бок, глаза закрыла. Олень рядом тревожно переступал копытами.

— Помогаю я ей, помогаю, король лесов, — успокаивающе рассказывал ему колдун, — не причиню вреда и больно не будет. Правильно сделал, что ко мне ее привел. Говоришь, волки напали, отбиться смог? Придется в лес мне сходить. Уговор у нас был, что не трогают они оленят и олених, которые потомство ждут. А нарушили — будут наказаны.

Олень рога ветвистые склонил и слушал внимательно. А Мерлин, пока говорил, и раны на ноге и боку зельем каким-то протер, и зашил иглой острой — олениха даже не дернулась.

И так отточены были его движения, так он ворковал со зверями лесными, что я стояла и млела, и улыбалась. Волосы рыжие солнышко высветило, глаза строгие, внимательные, губы, когда шил по живому, поджал… тепло мне было за ним наблюдать.

А когда закончил он, оленихе что-то прошептал — и проснулась она, поднялась.

— Еще несколько дней хромать будешь, — сказал он ей. — А затем пройдет все.

Ушли звери. Мерлин инструмент и горшочки с зельями свои собрал и меня увидел. Я за окно-то и спряталась. А сама стою и улыбаюсь — и чего засмущалась?