Оправившись от бронхита, Бальзак был настолько слаб, что постоянно размышлял о смерти. Можно ли в таком состоянии думать о женитьбе? Еве достанется не крепкий, в расцвете сил мужчина, а неизлечимый больной, практически импотент. Она станет ему не женой и любовницей, а сиделкой. Вместо того чтобы удовлетворять ее желания, супруг будет вызывать сострадание, если не отвращение. Она перестанет им восхищаться – мучения и годы дадут о себе знать, поддерживать репутацию великого писателя ему не удастся. И все же отказаться от мечты, которая вот-вот исполнится, было выше его сил. По странному стечению обстоятельств, Ганская, столь нерешительная, когда он был бодр и здоров, теперь выказывала готовность надеть обручальное кольцо. Она больше не боялась, опасался Оноре, спрашивая себя, правы ли они, решив, поженившись, покинуть Россию и уехать во Францию. В России царит порядок, во Франции все – сама неуверенность и случайность. Президент Второй республики Луи-Наполеон слаб, совершенно лишен воли, и хотя носит легендарное имя, способен ли управлять государством? Госпожа мать сомневается в этом, отмечая в письме к сыну: «Что до бедного президента, его умственная усталость и беспокойство весьма заметны. Кажется, он не умеет принять непроницаемый вид, который должен быть у каждого политика, и, совершенно очевидно, настолько измучен, что зачастую говорит „да“ там, где надо сказать „нет“, и по большей части не понимает, что говорят ему. Вновь повеяло тревогой. Каждый спрашивает себя: чем все это закончится?»

Несмотря на сильнейшую усталость, Бальзак соглашается сопровождать Еву в Киев, где, как и полагается, наносит визиты представителям власти. В городе дует ледяной ветер. Простудившись, Оноре вновь оказывается в постели. «Четыре дня у меня была температура, – делится он с матерью, – просидел у себя в комнате, никуда не выходя, двадцать дней. Задеты были и бронхи, и легкие. Болезнь еще не отступила окончательно. Решительно моя природа никак не может приспособиться к здешнему климату. Страна эта не годится для натур нервных». Но, кажется, сменяющие одно другое недомогания нисколько не раздражают Еву, напротив, он стал ей ближе. Это чудо милосердия не перестает удивлять его каждый день. Теперь можно смело заявить матери: «Думаю, дело уладится. И в этом смысле следует благословить поездку в Киев, графиня героически ухаживала за мной, не отлучаясь ни на минуту, все время моей болезни».

Ганская долго взвешивала все «за» и «против», пока не решила наконец стать госпожой Оноре де Бальзак. В феврале 1850 года окончательно передала все свои земли дочери: и не просто полюбовно, по-семейному, но должным образом, согласно специальному акту. Этого должно было быть достаточно для отмены императорского запрета на брак с иностранцем и переезда в другую страну. Но административные и церковные проволочки оказались длиннее и запутаннее, чем она полагала. Пришлось вмешаться даже Анне с Георгом. В марте необходимые подписи были получены, поставлены печати, Ева и Оноре выехали в Бердичев, выбранный ими для бракосочетания. Бальзак все еще не верил своему счастью. «Все готово для известного тебе дела, – сообщает он матери, – но напишу тебе из Верховни, когда все закончится. Здесь, как, впрочем, и везде, подобное дело можно считать решенным только после окончания церемонии… А теперь, матушка, внимательно выслушайте мои пожелания. Я хотел бы, чтобы госпожа Оноре увидела свой дом [на улице Фортюне] во всем его блеске, чтобы во всех вазах стояли прекрасные цветы. Они должны быть свежими, а потому напишу тебе из Франкфурта и сообщу о дате, к которой ты должна их расставить. Я готовлю ей этот сюрприз и ничего об этом не скажу».

До последней минуты Бальзак опасался, что невеста передумает либо решением свыше брак окажется под запретом. Но Бог не оставил их. Четырнадцатого марта, в семь часов утра, пару обвенчал священник, которого специально для этой цели делегировал епископ Житомирский. Одним из свидетелей был Георг Мнишек. Анна стояла в первом ряду присутствовавших и вся светилась от счастья, что выдает замуж мать.

Усталое семейство только к десяти вечера добралось до Верховни. Бальзак задыхался, сердцебиение мешало говорить. У Евы начался сильнейший приступ подагры. Оноре писал сестре: «Ее руки и ноги, неземной красоты, доставшиеся по наследству и дочери, распухли так, что она не могла ни пошевелить пальцами, ни ходить». Но измученная артритом пятидесятилетняя новобрачная виделась все такой же прекрасной, как и прежде, ее свежеиспеченному супругу, который сопел, словно буйвол, когда поднимался по лестнице: «В этой стране с ней не сравнится ни одна женщина. Это настоящий польский бриллиант, украшение старинного и знаменитого рода Ржевузских. В любой стране можно ею гордиться, я надеюсь, скоро ты ее увидишь – еще до мая я представлю тебе твою невестку», – продолжает он в том же письме. А вот еще одна хвалебная песнь, на этот раз в послании, предназначенном Зюльме Карро: «Три дня назад я женился на единственной любимой мною женщине, люблю ее, как никогда прежде, и буду любить до самой смерти… Я был лишен счастливой юности, цветущей весны, лето мое вышло обжигающим, но осень станет самой нежной из всех». Он с гордостью расписывает доктору Наккару генеалогию жены, внучатой племянницы Марии Лещинской, не забывает упомянуть о несметных богатствах, от которых Ева отказалась ради него, Оноре. Но не может умолчать и об удручающем состоянии своего здоровья: «После года лечения я все еще не могу подняться на двадцать ступенек вверх, у меня ни с того ни с сего бывают приступы удушья, даже когда я просто сижу и ничего не делаю… Еще и поэтому спешу вернуться во Францию с завоеванным мною польским бриллиантом».

Бальзак так горд своим сокровищем, что хочет немедленно предъявить его родным и друзьям, увидеть, как они будут поражены. С неожиданной энергией вновь едет в Киев, вписывает там Еву в свой паспорт и получает визу на выезд за пределы Российской империи. По возвращении в Верховню у него обостряются проблемы со зрением. «В Киеве у меня началось воспаление глаза, – говорится в письме матери, – у меня на глазах черное пятно, которое до сих пор не прошло и мешает мне видеть». Обеспокоенный доктор Кноте посоветовал отложить выезд во Францию. Бальзак был весь нетерпение и после нескольких дней отдыха почувствовал себя в силах отправиться в путь. Двадцать четвертого апреля они с Евой взгромоздились в купленную во Франкфурте огромную дорожную карету, которая прогибалась под тяжестью их багажа.

Путешествие через Краков и Дрезден оказалось настоящей мукой. Стояла оттепель, дороги были почти непроходимы. Время от времени тяжелая карета увязала в грязи. Приходилось выходить, ждать, пока мужики вытащат ее. Бальзак стоял на обочине, положив руку на сердце, едва дыша, полуслепой, и спрашивал себя, удастся ли ему добраться живым до Парижа. Тридцатого апреля остановились в Бродах, откуда Ева написала дочери: «Меня беспокоит состояние его здоровья. Приступы удушья случаются все чаще. Он все слабее, потерял аппетит, обильное потоотделение лишает его последних сил… Вернулся мой муж. Он занимается делами с решимостью, которой нельзя не восхищаться. Мы уезжаем сегодня. Никогда не думала, что он настолько хорош. Знаю его уже семнадцать лет, но каждый день обнаруживаю какие-то новые качества, о которых понятия не имела. Если бы он только был здоров! Ты не можешь себе представить его страданий этой ночью. Надеюсь, родной воздух будет для него благотворным, но если эта надежда окажется несбыточной, поверь, я буду очень сожалеть. Как прекрасно, когда тебя так любят, заботятся о тебе! Его бедные глаза тоже очень плохи. Не знаю, что все это значит, временами мне очень грустно и неспокойно».