В субботу третьего июня стало известно о новом всплеске насилия в столице. Жан де Маргонн предлагал перебраться в Саше, Оноре решил воспользоваться этим дружеским приглашением. Ему казалось, что вдали от парижских беспорядков обретет необходимый для работы покой, хотелось завершить только-только начатую пьесу «Мелкие буржуа», быть может, набросать еще несколько комедий. Но его вдруг одолела болезненная лень. Маргонн, овдовевший в 1841 году, вел существование спокойное, размеренное, полное комфорта. Дом часто навещали друзья, с которыми тот обедал, играл в вист. Много ели, наслаждались винами. «Мне здесь так хорошо физически, что любые всплески умственной активности, столь уместные в Париже, сходят на нет, мне трудно заставить зазвучать струны, необходимые для работы», – делится Бальзак с Евой. Кроме того, у него сердцебиение и одышка, он с большим трудом поднимается по крутой лестнице. А из Парижа приходят новости одна тревожнее другой: митингующие ходят по улицам, требуя «работы и хлеба». Двадцать второго июня Исполнительный комитет, приказавший ранее закрыть национальные мастерские, передает генералу Кавеньяку всю полноту военной власти, дабы он успокоил недовольных. Те ответили возведением баррикад на улице Сен-Дени, скоро центр и восток столицы оказались охвачены восстанием. Последовало кровавое подавление бунта и бесчисленные аресты. Поговаривали, что «июньские дни» обошлись в двадцать пять тысяч погибших. Большими оказались потери и в рядах Национальной гвардии. Театры закрылись. Ламартин утратил всякий авторитет. Народ обезумел и не знал, что делать. Бальзак радовался, что вовремя удрал в Саше, так как в Париже попал бы под мобилизацию в Национальную гвардию и, несомненно, пал бы во время очередной атаки на баррикады: «Моя фигура была бы хорошей мишенью для мятежников», – шутил он. Но шутка эта отражала глубоко запрятанный страх. Маргонн опасался, что передряги начнутся и в провинции, и подумывал перебраться еще куда-то. Саше не казался ему больше надежным убежищем. А Оноре вдруг решил во что бы то ни стало вернуться к себе на улицу Фортюне.

Он расстается с Саше шестого июля и приезжает в обескровленный, повергнутый в ужас Париж. К счастью, дома его ждут письма Евы, при виде их писатель оживает и отвечает ей: «Это рай! Утолить жажду, не отрываясь от источника вашей души, прожить два месяца вашей жизни за два часа, описать это невозможно… Посреди угрюмого, пустынного Парижа, Парижа, который покинула почти треть его жителей, я испытываю радость, и вы знаете, почему: я вижу, что вы любите меня так же, как я вас». Ева не довольствовалась одними письмами, прислала еще и десять тысяч франков, благодаря чему он смог спасти акции, которые, конечно, пойдут вверх, едва будет закончено строительство железнодорожной сети. Неожиданно «Комеди франсез» предложила ему выплатить авансом пять тысяч франков за «Мелких буржуа». И вот уже мечты о сценическом варианте «Человеческой комедии». Хватит ли только сил и времени?

Четвертого июля умер Шатобриан. Бальзак принял участие в траурном шествии и заупокойной мессе в церкви на улице Бак – все это предшествовало торжественной церемонии погребения в Сен-Мало – и прислушивался к тому, что говорили о последних событиях пришедшие. «Было холодно, безразлично и размеренно, словно на бирже». Оноре пообедал у сестры, вечером играл в вист, домой вернулся в экипаже. На улицах раздавались крики часовых: «Разойтись!», «Берегись!», «Есть кто живой?» Те, кто отказывался подчиниться, рисковали быть убитыми на месте.

Грусть от потери великого человека не мешала попыткам сделать очередной шаг на пути к собственному признанию. Едва вернувшись с похорон Шатобриана, писатель вновь озаботился креслом академика. Гюго поддерживал его в этом стремлении, хотя и предостерегал от излишней поспешности, которую могут расценить как неучтивость. Следовало выждать, чтобы соблюсти приличия. Двадцатого июля возобновились представления «Мачехи» в театре «Историк». Но зрители еще не успели оправиться от революционных потрясений, а потому не пришли. По этой причине спектакли отменили до двадцатого августа. Подобное невезение, казалось, должно было заставить Бальзака отказаться от театра, но он, напротив, «заболел» им. Неприятности со зрением и сердцем не помешали ему заняться «Меркадетом» (окончательное название – «Делец»), которого он отважно представил актерам «Комеди франсез», несмотря на отсутствие последнего, пятого акта. Вышел из положения, со свойственной ему живостью пересказав содержание. Пьеса была единогласно принята к постановке, но до начала репетиций ее надо было завершить, и здесь могли возникнуть затруднения.

Оноре полагал, что никакие театральные или академические заботы не вправе лишить его очередного, столь желанного визита в Верховню. Воспоминания о любимой – детали ее туалета, запах волос, шелест платья – помогали одолеть парижскую жизнь, которую с трудом выносил с тех пор, как властью завладели республиканцы. В преддверии грядущего путешествия он навещает кюре своей приходской церкви, чтобы получить у него разрешение на венчание вне столичной епархии. Священник демонстрирует понимание, но соглашается на проведение подобной церемонии только в рамках католической епархии Польши. Так как Ганская собиралась вскоре быть в Петербурге, Бальзак уверял ее, что сумеет раздобыть подобное разрешение на брак в столице Российской империи. Оставался вопрос визы. Собрав все необходимые документы, он обратился с письмом к министру просвещения графу Уварову и другому графу, Орлову, министру юстиции. Первый советовался со вторым: «Я никогда не имел дела с господином де Бальзаком, которого знаю только по его сочинениям, но коего политическая пассивность известна мне так же». Два дня спустя Орлов передал царю записку, в которой говорилось об уместности визита писателя в Россию: «Принимая во внимание безупречное поведение Бальзака во время его последнего пребывания в России… считаю возможным удовлетворить просьбу Бальзака и позволить ему приехать в Россию». Император собственноручно начертал карандашом, по-русски, на документе, переданном ему министром: «Да, но под строгим наблюдением». Орлов известил Бальзака об этой августейшей милости: «Рад сообщить вам, мсье, что Его Величество Государь Император… приказал разрешить вам въезд в Империю… Мне остается только выразить уверенность, что вы сможете позабыть здесь о бурях, сотрясающих мир политики. Приезжайте и разделите с нами полную безопасность, которой мы наслаждаемся. Вы увидите: европейские потрясения ни в коей мере не сказались на постоянном и мирном движении вперед, свидетелем которого вы сами стали год назад. Быть может, вы даже обнаружите, что эхо этих гибельных событий заставило нас еще теснее сплотиться вокруг национального принципа, гаранта наших судеб и источника наших самых насущных интересов».

Уф! Пала последняя преграда. Двадцать второго августа Бальзак получил в префектуре полиции свой паспорт, а через несколько дней – визу в консульстве России. Как никогда, был полон решимости бежать от французского разложения и осесть в России. Отъезд требовал скорейшего урегулирования всех дел – управление литературными и театральными передано было Лоран-Жану, дом на улице Фортюне доверен матери. Казалось, Оноре порывает с миром, которому нет до него никакого дела. Действительно, образ жизни, воцарившийся теперь во Франции, был ему абсолютно чужд. До сих пор он существовал среди персонажей «Человеческой комедии», будучи одним из них. Но рождался новый, неизвестный ему мир, населенный незнакомыми людьми. События развивались с невероятной скоростью, за ними не поспеть, герои наподобие Вотрена, Рюбампре или кузины Бетты уже не могли появиться на свет. Быть может, время его закончилось? И только магия театра позволит достойно справиться с этим испытанием, а романы исчерпали себя? Голова шла кругом: прошлое помогало ему творить, настоящее – туманно, Бальзак спешил к Еве в последней надежде на счастье. Какая разница, что будет во Франции – республика, монархия, только Верховня, где его ждут, имеет значение. Он же не турист в погоне за новыми впечатлениями, а добровольный изгнанник в поисках новой родины. Но ему нужна, конечно, не царская империя, а империя его Евы. Первый поцелуй вернет ему вкус к жизни и счастье писать. По его словам, у него штук семнадцать восхитительных сюжетов для пьес, «в Верховне я спокойно могу писать четыре пьесы в год. О, дорогая, наконец я никогда не оторвусь от любимой юбки, буду навеки пришит к ней!»