– Да, – говорит он, – естественно, я тебя слушаю. И ору: «охренеть!» – буквально после каждого слова. Но только внутренним голосом, потому что вышел на улицу. Ну и чтобы не перебивать.

Тони Куртейн садится в двадцать первый трамвай, одновременно с ним появившийся на остановке. Думает: ясно теперь, что мое «все равно куда» это, без вариантов, к морю. Даже странно, что сам об этом не вспомнил. Все-таки наш двадцать первый – лучший. Самый умный в мире трамвай.

– К морю еду, – говорит он. – Да, пока там же, где осенью было, рядом с конечной двадцать первого. Будем с морем пить ром, я – от нервов, а оно – за компанию. Обойдешься… ладно, ладно, оставим. Но максимум – пару глотков.

* * *

Тони Куртейн прижимается лбом и носом к холодному стеклу, за которым сейчас только темнота и цветные огни. Закрывает глаза, представляет заправку, к которой приближается Эдо, блеск металла, светлое здание кафетерия, синие фонари. Все заправки друг на друга похожи, но пусть это будет «Черное дерево», названная в честь огромного ясеня на обочине. Она относительно близко, по крайней мере, не в полутора тысячах, а всего в шестистах с небольшим километрах от нас.

– Конечно, остановись на заправке, – говорит он. – Покури, купи себе кофе, долей, сколько надо, в бак. Только звонок не сбрасывай, вдруг потом не дозвонишься. Ну мало ли. Нет, не лучше. Маяк заказывал? Вот и делай, как я прошу.

Тони Куртейн одним ухом слышит, как Эдо торгуется: «Можно вместо двойного эспрессо как-то сделать, например, четверной?» – а в другое откуда-то издалека, словно он не сидит в трамвае, а проходит мимо по улице, доносится голос водителя: «Следующая остановка Смешной переулок». Получается, скоро уже конечная, охренеть.

– Охренеть, как ты быстро, – говорит он. – Ничего себе «еле ползешь». Мог бы не врать про скорость сто двадцать, я не дорожный патруль. Да точно тебе говорю, ты близко, знаю я этот огромный ясень, от него до нас километров триста. Ну, может, четыреста, точно не помню, ездил очень давно… Нет, не Иггдрасиль, задолбал ты уже с мифологией своей драгоценной Другой Стороны. Да помню, конечно, поди такое забудь. Только не вздумай на нем повеситься. Есть у нас уже отличная письменность, не надо нам рун.

* * *

Тони Куртейн выходит из двадцать первого на конечной, переходит дорогу, сворачивает в проулок между домами, такой узкий, что если не знать, не заметишь, придется топать в обход. И застывает как вкопанный на ведущей к морю дорожке. Конец декабря, а шиповник цветет.

– На самом деле, – говорит он, – одному мне там совсем не понравилось. Оказалось, я люблю с тобой путешествовать, а вовсе не Элливаль. Тоска загрызла, еле продержался три дня. Но все равно почему-то мечтаю туда однажды вернуться. Вот натурально магнитом тянет. Странный все-таки город Элливаль.

Тони Куртейн разувается, закатывает штаны до колен, входит в море, давится собственным воплем – вода ледяная! Но не выскакивает обратно, а открывает бутылку, щедрой рукой льет в море ром и сам отпивает глоток.

– Знал бы ты, как мне завидно, – говорит он. – Хотел бы я ехать сейчас по трассе мимо стеклянных садов и разрушенных замков, сквозь дождь и туман. Что говоришь? Да нет, по идее, никто мне не запретит. Нет такого закона, чтобы смотритель сидел на месте, пока не уйдет в отставку, просто традиция не велит. С другой стороны, что мне эта традиция? К своему двойнику на Другую Сторону в гости до меня тоже никто не ходил. И все остальное… Да, ты совершенно прав. Неважно, как было раньше. Меняются времена.

Тони Куртейн сидит на морском берегу, у самой воды, скрестив по-турецки ноги, чтобы быстрее согрелись. Бутылка пуста на добрых три четверти, но он трезв до свиста в ушах, до темноты в горле, до ледяного хрустального хохота в сердце. Или это как раз называется «пьян»? У телефона заряд два процента; впрочем, эти несчастные два процента держатся уже полчаса.

– Ты учти, – говорит он, – рома совсем мало осталось. И аккумулятор в телефоне садится. Ну ничего, тебе, по моим расчетам, осталось ехать максимум час. Смотри на дорогу внимательно, там должен быть указатель «100 километров до Вильны». А, был уже? Ну вот видишь. Нет, ни фига не мираж. Когда въедешь в город, в центр не сворачивай, рули сразу на пляж. Помнишь, где конечная двадцать первого? Найдешь? Вот и отлично, я на берегу там валяюсь. Подбери, я тебе пригожусь.

Тони Куртейн ложится на теплый, как летом, песок. Устал, как собака, ноют все до единой мышцы, словно не по телефону пять часов кряду трепался, а камни все это время таскал. Он закрывает глаза, думает: «Ладно, усну, так усну, подумаешь. Объяснил, где меня искать».

– Нет, – говорит он в телефонную трубку, хотя ликующий голос Эдо: «Такси заказывали?» – доносится не из нее, а снаружи, сверху и сбоку, в общем, где-то рядом совсем. – Я ничего не заказывал. Это такси заказало меня.

– Нет, – говорит он в телефонную трубку, – ничего удивительного. Ты когда из Элливаля уехал? Примерно в час пополудни? А сейчас почти одиннадцать вечера. Неплохо, но не рекорд. Знаешь Старую Тому? Так вот, про нее рассказывают, что всегда доезжала из Элливаля за пять с половиной часов.

– Да, – говорит он в телефонную трубку, – естественно, я круче всех в мире. А как могло быть иначе? Я же в Элливале на ярмарке желание загадал.

Состав и пропорции:

сухой вермут – 40 мл;

водка – 40 мл;

зеленый мятный ликер «Crème de menthe» – 40 мл;

лед.

Все ингредиенты смешать в шейкере со льдом и перелить в «олд фэшн» бокал.

Тони Куртейн с тяжким вздохом подвигает поближе сетку с картошкой – осталось совсем немного, максимум, килограмм – и говорит таким угрожающим тоном, словно его враги окружили:

– Вот эту дочищу, и все.

– Так даже эту не обязательно, – отвечает его двойник, склонившийся над плитой. – Можешь бросить в любой момент. Я же сразу тебе сказал: ты у меня в гостях, не обязан работать. Сиди, отдыхай.

– А я не хочу быть просто гостем, – объясняет Тони Куртейн. – Такое тут место отличное, что сразу хочется стать причастным. Настолько своим, чтобы на кухню пускали и просили помочь.

Рыжий кот, он же всемогущее существо непостижимой природы и не поддающегося пониманию происхождения, дергает ухом во сне, да так выразительно, что всем присутствующим сразу становится ясно без дополнительного перевода, Нёхиси имеет в виду: «То-то меня здесь все время тянет помыть посуду, понятно теперь, почему».

– Именно так и воздействует на бедные наши души зловещая магия этого места, – подтверждает Иоганн-Георг. – Даже я, уж на что богема бессмысленная, а каждый раз радуюсь, что шеф меня припахал.

Он сегодня какой-то подозрительно тихий и благостный, не то внезапно исполнился святости, не то захворал. Сидит на подоконнике, вот уже полчаса с одним и тем же почти полным стаканом, а не свисает беспорядочно с потолка. И смотрит не яростно, а задумчиво, то в окно, за которым темнеют дровяные сараи улицы Даукшос, то вообще непонятно куда.