Лицо королевы показалось братьям таким ослепительным, что они не успели как следует разглядеть ее наряд. Тонкие черты, чуть длинноватый нос (должны же быть в этом лице хоть какие-то милые недостатки — иначе ее красота была бы убийственной).

Оба мальчика почему-то обратили внимание на ее губы. Ренье подумал: «Как сладко, должно быть, она целует этими губами!» — и сам испугался столь дерзкой мысли. А Эмери подумал: «Если эти губы когда-нибудь скажут мне доброе слово — клянусь, я умру ради нее!»

Наследный принц заинтересовал мальчиков меньше, хотя он тоже стоил того, чтобы на него взглянули: высокий для своего возраста шестилетний ребенок, с узкими, быстрыми глазами, похожий на дикого хищного зверька, кое-как прирученного и украшающего жизнь государыни. Он хмурился и косился по сторонам, готовый в любое мгновение сбежать в лес или ворваться в курятник и перерезать там всех кур.

Королева приблизилась к алтарю, и вдруг заиграли арфы. Сотни арф ожили в темноте, и по площади разлилась величественная музыка, которая, как вдруг почудилось Эмери, была сродни слушающим с небес звездам.

— Что она будет делать? — спросил Ренье у Адобекка.

Тот нырнул, подставляя ухо детским губам, а после кивнул в знак того, что понял вопрос.

— Ее величество уронит на алтарь каплю своей эльфийской крови в знак единения Эльсион Лакар и нашей земли. Смотри!

Королева протянула руку к сыну, и мальчик вложил ей в пальцы тонкий кинжал, а после чуть отступил назад.

Ренье почувствовал, что готов заплакать. Сейчас он увидит кровь королевы. Кровь эльфов. Кровь женщины. Он зажмурился.

Эмери схватил его за руку.

— Открой глаза! — зашипел старший брат младшему.

— Я не могу, — пробормотал Ренье в смятении.

— Ты должен увидеть кровь, за которую мы умрем, — заявил Эмери. — Мы же дворяне.

И Ренье послушался. Он открыл глаза.

Королева подняла кинжал и поднесла его к своему левому запястью. Спустя миг тонкая красная полоска протянулась от королевской руки к алтарю. В свете пламени она сверкнула, словно отполированный камень. Медленно она оторвалась от запястья королевы и, собравшись в густой шарик, полетела навстречу алчущему камню. А затем растеклась по алтарю и напитала его.

Древний камень вспыхнул густо-красным светом, точно внутри него разложили магический костер. Спустя миг все погасло — и алтарь, и светильники вокруг него. Остался только свет фонариков, развешанных по краю площади.

— Эльсион Лакар! — крикнул глашатай, и толпа подхватила эти слова:

— Эльсион Лакар!

А потом началось всеобщее веселье, и они вместе с дядей Адобекком бросились в самую гущу его, и съели целые горы мороженых фруктов, и даже выпили по бокалу темного вина. После Эмери играл на клавикордах, а Ренье выплясывал вокруг, выкидывая различные коленца. И неизменно повсюду возле них был Адобекк, пьяный и беспечный, но с тревожаще проницательным взглядом. Время от времени Эмери ловил на себе этот взгляд и ежился.

Через два дня после торжества, возвращаясь с племянниками в замок, Адобекк сказал:

— Наша страна, дети, лежит посреди безводной пустыни. За пределами земли, которой управляет ее величество, ничего нет, кроме песков, каких-то колючек и двух-трех видов ящериц, которым безразличны бытовые удобства. Но у нас есть все, и прежде всего — вода.

— А море? — спросил Ренье робко. — Разве там, дальше, нет моря? Оно тоже дает жизнь.

— Морскую воду нельзя пить, — презрительно произнес Эмери. — Она убивает.

— Да, ты прав: там, где заканчивается земля ее величества, тоже есть море, — отозвался Адобекк, — но жизни там почти нет. Эльсион Лакар — вот что дает жизнь нашей земле. Пока ею владеют потомки эльфов, мы будем процветать. Запомните это.

И вот теперь, когда дядя Адобекк свалился на них и утащил с собой в столицу, заставив бросить Академию и беспечное времяпрепровождение в Изиохоне, они вспомнили тот давний разговор и не задавали новых вопросов.

Первый день пути прошел спокойно, хотя в душе у обоих братьев все так и кипело: столица! королева!

Адобекк настоял на том, чтобы Эмери ехал с ним в экипаже, в то время как Ренье верхом на лошади выплясывал рядом и время от времени всовывал голову в окошко. Эмери дремал. Жесткие колеса стучали по выбеленной солнцем дороге. Музыка этого дня была простоватой, однообразной, но довольно веселой: под нее хорошо и работать, и танцевать, и дремать, если она звучит не очень громко.

Солнце приглядывало за путешественниками, но в конце концов утомилось и оно, и когда свет дня начал стремительно гаснуть, впереди показалась таверна.

«Сердце и гвоздь», — объявил Адобекк, выпрямляясь на сиденье экипажа и потягиваясь. — Наконец-то! Здесь и отдохнем. Ренье, ты займешься лошадьми. Эмери пойдет со мной договариваться насчет комнат.

Таверна была старой, весьма почтенной с виду: длинное двухэтажное бревенчатое здание с навесом и хозяйственными пристройками во дворе. Солнце в последний раз метнуло длинный луч, ухватило Ренье за щеку и скрылось.

Адобекк шагнул к порогу, а затем пропустил Эмери вперед себя, остановился на миг и огляделся по сторонам. Затем оба скрылись. Ренье остался в густых сумерках с лошадьми. Запряженная в экипаж пара молча понурилась, а верховая лошадка фыркала и мотала головой, и Ренье рассеянно погладил ее по морде.

Почти тотчас на пороге показался слуга с лампой. Он зажег фонарь над входом, потоптался, высматривая Ренье, а после подошел к нему.

— Вы — тот молодой господин, которому надо завести лошадей в конюшню? — спросил он, щурясь.

— По-видимому, — ответил Ренье весело.

Вдвоем они управились быстрее, чем поначалу предполагал Ренье. Адобекк со старшим братом уже переоделись, но к ужину без Ренье спускаться не стали, ждали, пока тот сможет к ним присоединиться.

— Здесь всегда отменно кормят, — сообщил Адобекк, когда им подали запеченную птицу с яблоками, взбитый пудинг с румяной корочкой и молоко в высоких кружках. — Однажды я пробрался на кухню и подсунул в гуся свой старый башмак — то-то удивились важные господа, когда им подали эдакую фаршированную диковину!

— У трактирщика, наверное, были неприятности, — предположил Ренье.

Адобекк покачал головой.

— Никаких! Это же были господа с севера.

— А, — сказал Ренье, жуя.

Эмери отодвинул от себя тарелку.

— Устал. Пойду спать. Ренье, у нас общая комната так что постарайся не очень грохотать, когда поднимешься наверх. Я оставлю тебе лампу.

— Угу, — сказал Ренье.

Вместе с дядей они прикончили птицу и уничтожили пудинги, включая и тот, которой расковырял Эмери. Посидели еще немного, наслаждаясь тем летучим, особенно остро воспринимаемым мгновением покоя, которые случаются только посреди путешествия. Затем юноша начал клевать носом, да и немолодой придворный тоже почувствовал себя отяжелевшим.