– Ну вот! Сама видишь, что разгуливая по заводу без кандалов, ты вновь нарушаешь закон! И что прикажешь теперь с тобой делать?

Василиса молчала, уставившись в пол. Тимаев увлечённо разглядывал её прекрасное лицо, которое не портило даже выражение смертного отчаяния. «Однако, напугана она прилично… Что ж, значит, будет легче.»

– Вот что, Васёна, – он заговорил мягче. – Ты, безусловно, виновата, но отвечать за ошибки прежнего руководства всё же не должна. Доктор Иверзнев, разумеется, превысил свои полномочия, и под его началом тебе более делать нечего.

Василиса рывком подняла голову. В синих, огромных глазах стояли тяжёлые слёзы.

– Барин… Ваша милость… Прикажите, коли виновата, в железа… Только с лазарета, ради Христа, не забирайте, не могу я…

– Что значит «не могу»? – поднял брови Тимаев. – Позволь тебе напомнить, что решать, что ты можешь, а что – нет, обязан я. В лазарете ты более не работаешь.

Василиса промолчала. Слёзы бежали по её щекам, она не вытирала их. Тимаев заметил, как дрожат её тонкие, перепачканные в земле и зелёном соке растений пальцы. Словно почувствовав его взгляд, Василиса судорожно скомкала в руках передник. Одними губами выговорила:

– Как велите…

– Кстати, отчего Волынин называет тебя убогой?

– Так убогая и есть… Была, то есть… Доктор Михайла Николаевич да Устинья вылечили…

– Боже, какая глупая выдумка! – поморщился Тимаев. – Кого ты, моя милая, вздумала провести? Ты попросту прикидывалась сумасшедшей, чтобы не попасть на тяжёлую работу! Трюк старый и всем на каторге знакомый! Удивляюсь, что господин Брагин на него попался! Впрочем…

– Неправда это, барин, как есть неправда! – не выдержала Василиса. – Вот хоть кого спросите, какая я сюда с партией по весне прибыла! Все до единого вам скажут, что блажная была, полоумная… Доктор с Устиньей Даниловной меня в разум вернули, у Михайлы Николаевича про меня уж какова толстая тетрадища исписана!

– Право, не знал, что фельдшер Иверзнев – светило психиатрии! – презрительно перебил её Тимаев. – Избавь меня от своего вранья! Я не вчера родился и каторгу наблюдаю не первый день! Обманом ты делаешь своё положение лишь хуже!

– Я, барин, ничего дурного не делала…

– Ничего?! Пользуясь влиянием на фельдшера, прикидывалась безумной! Отлынивала от работы! Самовольно освободилась от кандалов! Болтаешься где попало без конвоя, втёрлась в доверие к моей дочери… тебе мало?! Этого хватит, чтобы к «лисе» тебя приковать на год!

– Бари-ин… – простонала Василиса, без сил приваливаясь к стене. – Помилуйте… Воля ваша, смилосердуйтесь…

– Не реви. – Тимаев вышел из-за стола и не спеша приблизился к ней. Василиса вся сжалась, закрыла глаза. – Повторяю, тут не столько твоя вина, сколько – твоего прежнего начальства. И вот что, Васёна, я тебе скажу… Завтра ты придёшь сюда, ко мне на квартиру. Здесь некому носить воду и мыть полы. Будешь заниматься этим. Ведь ты же и в лазарете подобную работу выполняла? Если окажешься старательной и… – Тимаев слегка улыбнулся. – …и я останусь тобой довольным – в кандалы тебя не закуют. Более того, жизнь твоя значительно облегчится. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Как не понять… – пролепетала Василиса. И зажмурилась, когда жёсткие мужские пальцы бесцеремонно подняли ей голову за подбородок.

– Ну, что же ты жмёшься? Ты недовольна? Кажется, я не обидел тебя. Отчего ты так дрожишь? Хочешь что-то сказать? Говори! Если будешь благодарить, то…

– Барин… Ради Христа… Смилосердуйтесь… Прикажите в железа… Воду носить… Хоть брёвна из тайги волоком таскать… Не берите в дом, помилуйте…

Некоторое время Тимаев, непонимающе морщась, вслушивался в это бессвязное бормотание. Затем нахмурился:

– Что? Ты смеешь отказываться?! Да ты впрямь безумна, или страх потеряла? Я начальник этого завода! И делать ты, голубушка, будешь то, что я тебе велю! С завтрашнего дня ты служишь здесь! В противном случае для начала велю высечь, а затем- отправлю в «секретку», на цепь! Ты поняла меня?

– П-п-поняла, ваша милость… – губы Василисы прыгали.

– Вот и славно. – Тимаев приблизился вплотную, снова поднял за подбородок голову девушки, по-хозяйски огладил грудь под грубой рубахой. Удивился. – Да отчего ты так дрожишь? Я не зверь, а человек. Если ты будешь послушна, ничего дурного тебя не ждёт. Ступай сейчас в лазарет и скажи доктору Иверзневу, что я забираю тебя в прислуги. И чтобы утром была здесь!

– Слу… ша… юсь…

– Вот и умница. Ступай. Волынин – забирай её!

Василиса безмолвно шагнула за порог.

Медленно, очень медленно она дошла до лазарета. Солнце пекло в спину, душный воздух звенел от пения птиц. Сзади что-то философски гудел Волынин, но Василиса не слышала его. Тяжело, по-старушечьи, ступая, она поднялась по крыльцу, осторожно обошла ведро с грязной водой. Прошла через «смотровую», где Меланья, стоя на коленях, скоблила половицы. Аккуратно обошла полное воды ведро, стоящее на пороге, и, тихо прикрыв за собой дверь, скользнула в «лабораторию».

Там тоже никого не было. Сладко пахли развешанные по стенам пучки трав. На столе стоял медный таз с хирургическими инструментами. Устинья прокипятила их утром, и вода в тазу давно остыла. Василиса запустила в него руку и, порывшись в щипцах и зажимах, извлекла скальпель. Тщательно стряхнула с него капли воды. Поднесла к лицу и нажала. На скуле появилась длинная царапина, тут же засочившаяся красными каплями. Вытаращив от боли глаза и судорожно вздохнув, Василиса нажала сильней… и в это время в сенях грохнуло и покатилось ведро. Послышался плеск и громкая ругань:

– Да чтоб вас всех… Малашка!!! За каким лешим ведро-то на крыльце?!. У-у, бабы чёртовы, ничего толком не могут…

Хлопнула дверь, и на пороге вырос Ефим. Мгновение он изумлённо смотрел на Василису. Затем взгляд его упал на скальпель – и Ефим одним могучим прыжком перелетел комнату и сгрёб девушку в охапку. Его ручная цепь с разлёта, больно ударила Василису по лицу, и она закричала, наконец, – дико и хрипло, как раненое животное, оседая в руках парня. Ефим крепче стиснул её, не давая упасть, ногой отшвырнул скальпель в угол комнаты – и заорал на весь лазарет:

– Устька-а-а!!!

– Как, говоришь, он сказал? «Я не зверь, а человек»? – тихим голосом переспросил Иверзнев. Посмотрев через голову Василисы на Лазарева, сквозь зубы сказал. – Воистину, этот господин неоправданно хорошего о себе мнения!

Лазарев ничего не ответил. Его светлые глаза неподвижно, бешено смотрели в стену. Летний день догорал. Через комнату тянулись длинные, тёмного золота, полосы вечернего света. По тканому половику деловито спешил куда-то жук, и сидящий на пороге Антип направлял его бег носком сапога. Казалось, ничто на свете не интересует сейчас Антипа больше, чем этот жук. Рядом сидел Ефим, у которого до сих пор дрожали руки, и парень сжимал их между коленями, не сводя с брата напряжённого взгляда. Устинья стояла у печи с Танюшкой на руках, вполголоса напевала про серенького волчка, но голос её то и дело срывался. Малышка, чувствуя волнение матери, не засыпала, крутилась в одеяльце, недовольно попискивала. Василиса сидела на лавке, прислонившись плечом к печи и закрыв глаза. Она не плакала. Глубокая царапина на её скуле уже запеклась кровью. Другая скула, по которой проехалась цепь Ефима, вспухла и посинела.