Ханна начала было объяснять по-польски, но потом вдруг замолчала и задумалась.

– Пойдемте. – Она махнула рукой, призывая всех последовать за ней. – Давайте вернемся домой.

В комнате, где на стене была нарисована ведущая в никуда лестница, она открыла дверки буфета и, порывшись внутри, достала пустую молочную бутылку и показала ее девочкам.

– Конечно, эта не настоящая. Из тех у нас ни одной не осталось. Но она приблизительно того же времени и очень похожа… – она передала бутылку Лиз. – Это мой вам маленький подарок. Пусть она будет участвовать в вашем спектакле. Покажите всему миру, что для него сделали Ирена и моя мама.

Ирена жила в маленькой квартирке на тихой варшавской улице вместе с невесткой, внучкой Агнес и маленькой собачкой. Прибывшие на двух польских «фиатах» гости из Канзаса обнаружили, что им придется парковаться посреди улицы рядом с мини-вэном корреспондентов из «Ю-Эс – Эй Тудей»[121], фургоном польских кинодокументалистов и множеством других автомобилей с журналистскими пропусками на ветровом стекле, позволявшими машине стоять там, где вздумается ее хозяевам.

Сабрина не смогла оправиться от трансатлантического перелета и до сих пор плохо спала по ночам. Потом был Аушвиц… А теперь она волновалась, представляя себе встречу с Иреной. А вдруг она в них разочаруется? Дебра Стюарт призналась, что тоже чуть не трясется от волнения. Меган, хоть и ошеломленная происходящим не меньше других, была преисполнена радостной гордостью за то, что именно ей выпало быть участницей этих удивительных событий. Лиз, безумно счастливая и смертельно испуганная, думала, как в ней могут уживаться эти два совершенно противоположных чувства?

Режиссер Миха Дудзевич попросил канзасцев подождать, пока техники меняют перегоревшую лампу, чтобы зафиксировать на пленке момент их приезда к дому Ирены. Девочки охотно согласились, а Мистер К. задумался: могут ли постановочные кадры или эпизоды спектаклей быть правдивыми?..

Но больше всего он боялся, что Ирену расстроят вольности, допущенные ими в изложении ее истории. И в этом она будет права, ведь в конечном счете они рассказывают ее историю. И все же он знал, что, если историю не рассказать так, чтобы людям, а особенно молодым, было интересно, для большинства ее просто не будет. Конечно, Ирене понравятся девочки, но будет ли она довольна их пьесой?

Строгая, как часовой, медсестра замахала руками, приказывая прессе остаться на лестничной клетке… нет, им войти нельзя. Она перевела взгляд своих стальных глаз на девочек и что-то затараторила по-польски. Переводчик немного замялся.

– Она озабочена состоянием здоровья Ирены, – объяснил он. – У Ирены подскочило давление и разыгрался диабет. Она быстро устает. Она может поговорить с вами минут 15–20, а потом нужно будет уйти.

Медсестра открыла дверь и показала в сторону крошечной ванной в конце коротенького коридорчика.

– Сначала помойте руки. Не забудьте, долго оставаться с Иреной вам нельзя.

Квартирка была полна друзьями и родственниками Ирены. Все говорили одновременно, словно встретились после долгой разлуки. Когда в комнату вошли девочки, все стихло, и они оказались в центре внимания двух десятков людей. Кто-то спросил что-то по-польски, и тут же комната вновь зашумела. Люди приветствовали их, задавали вопросы, показывали фотографии. Медсестра ледоколом врезалась в толпу, прокладывая дорогу через комнату. Меган, нервно улыбаясь, снова и снова повторяла единственное известное ей польское приветствие:

– Dzień dobry! Dzień dobry! («Добрый день! «Добрый день! – польск.)

Она завидовала умению Мистера К. сохранять полную невозмутимость и располагать к себе даже совершенно незнакомых людей. Другой переводчик, Людчик Ставовый, представил девочек дочери Ирены Янке, темноволосой женщине средних лет.

– И сколько же вам лет? – спросила у Меган медсестра.

Меган расправила плечи и гордо подняла голову:

– Шестнадцать.

– Очень хорошо, – произнесла медсестра с непроницаемым выражением лица.

Сабрина увидела Ирену первой. Маленькая, меньше полутора метров ростом, она стояла, держась руками за хромированные ходунки, и улыбалась, смотря на девочек немного удивленными, черными, как уголь, глазами. На ней было черное платье, а абсолютно седые волосы были забраны черной ленточкой. Лиз вдруг захлопала в ладоши, к ней присоединились стоящие за ее спиной Меган и Сабрина, а потом эти аплодисменты, словно круги на поверхности воды, разошлись по квартире, и к овации присоединились все оставшиеся в гостиной. Кому или чему они аплодировали? Ирене? Девушкам из Канзаса? Просто этому необычайному мгновению? Ирена махнула рукой… идите ко мне. Ирена обняла Меган и притянула ее к себе. По щекам Меган струились слезы. Аплодисменты внезапно прекратились, будто для этого мгновения уместнее всего была полная тишина…

Вдруг откуда-то выскочила маленькая, возбужденная множеством гостей дворняжка, с лаем ринулась к Ирене, лизнула ее руку и – выбежала из комнаты. Все рассмеялись…

Ирена подозвала Мистера К. движением руки, и он опустился на колени рядом с ее креслом.

– Профессор Норман.

Ирена взяла его лицо в ладони и пристально посмотрела в глаза. Улыбка ее была полна счастья, а по морщинистому лицу бежали слезы.

– Профессор Норман, – повторила она. – Dzienkuje. Dzienkuje (спасибо – польск.).

Затем подошла Дебра Стюарт. Ирена перевела взгляд с Дебры на Меган, а потом обратно.

– Мама – Меган. Мама – Меган, – сказала она, заключая Дебру в объятия.

С этого дня все в Польше станут называть Дебру Стюарт «Мамой-Меган», и это же почетное прозвище она будет с гордостью носить дома, в Канзасе.

Потом в комнату вошли сначала Карен, а потом Камберсы, дедушка Билл и бабушка Филлис. С каждым новым знакомством лицо Ирены озарялось счастливой улыбкой.

Лиз распирало от волнения, словно маленького ребенка:

– Мы привезли вам подарки.

Сабрина распечатала сверток и развернула огромное вырезанное из розовой бумаги сердце, подписанное всеми учениками Юнионтаунской школы.

Потом она показала на стоящую у изголовья кровати тумбочку, на которой стояла фотография ее любимых канзасских девочек.