– А вам известно, Элеонор, что во время войны нацисты конфисковывали личное имущество евреев, которых загоняли в гетто, а потом отправляли в концлагеря? Грабежи шли по всей Европе – они захватывали ювелирные изделия, серебро и произведения искусства. Некоторые из них удалось разыскать и вернуть владельцам, но большая часть ценностей теперь потеряна для тех, кто выжил. Произведения искусства на протяжении многих лет продавались в частные коллекции и украшали стены в домах, владельцы которых даже не подозревали, что картина – нечто большее, чем просто красивый портрет или пейзаж. Например, портрет прекрасной женщины в красном платье. Новые владельцы не видят на них кровь шести миллионов погибших евреев. Они даже не удосуживаются поинтересоваться, откуда взялись эти картины, или же знают об этом, но предпочитают помалкивать.

Вдох-выдох…

– Вы меня слушаете? – спросил он, и мне показалось, что голос его доносится откуда-то издалека.

– Да, конечно. Я вам перезвоню. Попробую еще раз поговорить с мисс Жарка.

– Понимаю. И, мисс Мюррей… простите, Элеонор. Речь идет вовсе не о деньгах. Поверьте, мне это нужно вовсе не ради обогащения.

Мы распрощались, и я завершила звонок, все еще сжимая телефон в онемевшей руке. За окном серое облако затянуло солнце, и в углах комнаты сгустилась темнота, словно стараясь спрятать от людских глаз все мрачные тайны, которые хранились здесь многие годы.

Я сидела за роялем и смотрела на портрет женщины в красном платье, размышляя, сколько людей видело ее здесь за все эти годы.

«Произведения искусства на протяжении многих лет продавались в частные коллекции и украшали стены в домах, владельцы которых даже не подозревали, что картина – нечто большее, чем просто красивый портрет или пейзаж. Например, портрет прекрасной женщины в красном платье. Новые владельцы не видят на них кровь шести миллионов погибших евреев. Они даже не удосуживаются поинтересоваться, откуда взялись эти картины, или же знают об этом, но предпочитают помалкивать».

Я услышала стук трости Хелены об стену, но все еще не в силах была сдвинуться с места. Меня бил озноб, и, казалось, леденящий холод пронизывал меня до костей. Я помнила лишь единственный раз в жизни, когда я так же словно окаменела. Это было в ту самую ночь, когда шторм забрал у меня отца, и я могла лишь сидеть на причале и беспрерывно вглядываться в стену дождя, уверяя себя, что, если буду внимательно смотреть, обязательно замечу его лодку.

Стук раздался снова, и я с усилием заставила себя встать. Как я хотела бы, чтобы появилась путеводная звезда, призванная указать мне путь, дать понять, что я должна сказать этой женщине, которую, как мне казалось, я хорошо знала и, что греха таить, несмотря на все наши перепалки, успела полюбить. Я уже подумывала позвонить Финну в Нью-Йорк, но все же не могла отделаться от мысли, что, возможно, существует какое-либо другое объяснение, помимо очевидного, и что Хелена не повинна ни в каких злодеяниях. Хотелось верить, что есть вполне благовидная причина, по которой произведения искусства, когда-то принадлежавшие состоятельной еврейской семье, висят на стене в доме Хелены, но она при этом почему-то вынуждена лгать, утверждая, что привезла все эти картины из своего маленького домика в Будапеште.

Я не спеша направилась в комнату Хелены. Она сидела в постели, держа трость на весу, словно собиралась снова постучать в стену. Я стояла и смотрела на нее, опасаясь, что мое присутствие ее не остановит. Но старуха опустила трость и положила ее на тумбочку у кровати.

– Где вас носило? Я проснулась, звала вас и сестру Уэбер, но никто не соизволил ответить. Я уже было решила, что все бросили меня на произвол судьбы и теперь мне самой придется добывать себе пропитание. – Она улыбнулась, но продолжала капризничать. – Экономка куда-то убрала моих херендских петушков, я их что-то нигде не вижу. Прошу вас найти их и поставить на тумбочку у моей кровати. Мне очень нравится ими любоваться.

Я даже была рада, что она болтала без умолку и отдавала мне распоряжения. Это позволяло мне двигаться и молчать, обдумывая, каким образом подступиться к девяностолетней женщине, чтобы спросить, почему у нее находится картина, которая ей не принадлежит, и почему она лгала мне о ее происхождении. Я хотела знать правду, и, что гораздо важнее, Финн должен был знать правду. Если, конечно, он ее уже не знал.

Я сняла двух петушков с туалетного столика и поставила их поближе к Хелене, а она чуть не замурлыкала от удовольствия при виде своих сокровищ.

Я смотрела на отбитый хвост оранжевого петушка, и перед моими глазами, словно кадры старого кинофильма, мелькали сцены далекого прошлого.

– Хелена, помните, вы рассказывали нам с Финном, как вы разбили этого петушка?

– Разумеется, помню. Я всегда была довольно неуклюжей. Полагаю, вам в это сложно поверить?

Я не поддалась на этот отвлекающий маневр, так как впервые заметила настороженность в ее взгляде.

– Вы сказали, что это было в ту ночь, когда американцы бомбили Будапешт. В одной из книг по истории я прочитала, что они пошли на это, чтобы заставить венгерское правительство прекратить депортацию евреев, которая началась в марте того года.

– Да, это так, но тогда я об этом не знала. Я была слишком занята зарабатыванием денег на пропитание сестры и себя самой. Мы тогда старались не вникать в политику.

– Вы говорили, что пели тогда в кафе, чтобы заработать деньги. Вы там познакомились с Гюнтером?

На губах Хелены заиграла загадочная улыбка. «Он был моей единственной любовью».

– Вы угадали. Немецкие военные жили в лагерях за городом, но, когда началось отступление, переместились в Будапешт. Гюнтер приходил в мое кафе каждый вечер и всегда садился за столиком у сцены. Только через месяц он осмелился заговорить со мной. И то только для того, чтобы спросить, не хочу ли я пить после слишком долгого пения. Он сказал, что я очень худенькая, и предложил угостить меня ужином. Там были и другие солдаты, но он никогда не позволял им говорить грубости в моем присутствии. Он был всего лишь сыном простого мясника, но при этом настоящим джентльменом.

Я смотрела ей в лицо, пытаясь прочитать ее мысли.

– А вас не смущало, что это был немецкий солдат?

В ее глазах вновь появилось настороженное выражение.

– Я его не воспринимала так. Я просто видела перед собой милого молодого человека, который дарил мне цветы и говорил о будущей счастливой жизни вместе. Война для нас не существовала.

– Но, полагаю, Бернадетт прекрасно осознавала ее последствия. – Мне хотелось, чтобы до нее дошли мои слова. – Она когда-нибудь составляла вам компанию, когда вы пели для солдат?

Шишковатые пальцы старухи принялись теребить одеяло.

– Бернадетт была очень застенчивой и не любила выступать перед незнакомыми людьми. Так что она мне не помогала. У нее просто не хватало на это смелости.