Как только доблестная американская армия покинула эти благословленные богом места, новые хозяева – коменданты тюремного ведомства пошли в активное наступление на природу. Огромные площади обносились заборами, сетками и колючкой. Уничтожались ненужные здания и возводились новые, сугубо специфические.

В результате зачистки и повальной асфальтизации с бетонизацией армейское парковое хозяйство было разрушено до основания.

Бастилия пала.

С тех благодатных времен до наших времен дошло немногое: укрепленные решетками казармы, еле-еле функционирующая столовая, разбитый спортзал и… военные позывные.

С окружавших мою тюрьму военных территорий ровно в 7 утра и в 5 вечера разносились усиленные громкоговорителями звуки армейского рожка: «Ту-ту, ту-ту, ту-ту-ту-ру-ту-ту-уууууууууууууу». Вслед за ними раздавался пушечный выстрел, от которого всегда дрожали наши зарешеченные стекла.

Труба мне напоминала фильмы-вестерны, а пушка – Питер.

Эта история мне нравилась.

«Traditions, traditions»,[329] – как пелось в знаменитой песне из «Скрипача на крыше».

Также традиционно, каждый вновь приходящий комендант тюрьмы считал своим долгом напомнить, где мы находились. Помимо усиления режима, первыми шагами любого директора становилась уничтожение растительности.

Деревья вырубались, а газоны ужимались.

Вместо садово-парковых радостей кое-где у входа в бараки притулились недоразвитые посадки из оранжевых бархатцев.

Но даже их я мог рассматривать часами – махровые темно-красные и бордово-желтые соцветия напоминали мне мою далекую дачу в деревне Шуберка под Воронежем… Небольшой домик, купленный на первые «кооперативные» деньги и расположенный на краю соснового леса, на семь лет превратился в место беззаботного отдыха моей семьи и друзей.

Рабочие выкрасили дачу, надворные постройки и забор в диковинный в то время «буржуазный» бежевый цвет. Новая беседка покрылась разноцветной подсветкой. Вздыбились альпийские горки.

На смех окружавших «фазенду» поселян и поселянок бывший огород был засеян газонной травой. В силу отсутствия технического инвентаря и газонокосилок на покос приглашались соседский пьяница Витюня и две коровы от местной молочницы тети Кати.

По совету закаленных Советами родителей я скрывал свою настоящую фамилию от соседей. Поначалу колхозники знали только, что «этот городской работает следователем в милиции».

Нелепая дезуха[330], сочиненная и распространенная моим заботливым папой, меня самого крайне веселила. Особенно с учетом многочисленных и громких праздников непослушания.

Как только вскрылось, что я – «кооператор» и еврей, на постоянную работу был принят сторож-истопник.

Несмотря на высокую зарплату, импортные лекарства для старушки-матери, завалы турецкой косметики для злобливой жены и еженедельную алкогольную пайку для него самого, сорокалетний Витюня, как оказалось, особой преданностью не отличался.

Вскрытие показало, что самый большой набег на «барскую усадьбу» совершил мой собственный работничек в компании таких же местных проспиртованных «робин гудов».

Не делай добра – не получишь зла. Истина, которую я никак не хотел принять и усвоить.

Даже в условиях американской федеральной тюрьмы.

… Итак, на фоне всеобщего ботанического упадка резервация индейцев показалась мне бесконечным оазисом с курившимся фимиамом и райскими птицами на высоких деревьях.

Уходить из тюремного Эдема не хотелось.

На самом деле форт-фиксовским язычникам выделили всего каких-то несчастных 100 квадратных метров казенной земли, окруженной колючкой и сеткой.

Стараниями верховного шамана Джимми пустыня превратилась во что-то отличное от всего остального. Там он проводил все свое время.

Слева от калитки расположился квадратный «священный круг», образованный из четырех самопальных скамеек. Именно там и проводились еженедельные слеты тюремных оцеол и курилась трубка мира.

Посредине пятачка стоял «жертвенник» – небольшая раковина для сушеных благовоний.

За «кругом» был устроен небольшой хоздвор, где в двух пластиковых бочках хранился всякий полезный культовый специнвентарь.

Еще дальше, вдоль забора из рабицы, совсем как на реалистичных картинах передвижников, притулилась поленница самых настоящих деревенских дров. Мирные запасы меня приятно удивили, и я сразу же вспомнил о «дровяном ступоре», нашедшем на меня в первую американскую неделю 1992 года…

В свободное от посещения иммигрантских собесов время начинающий иммигрант исследовал достопримечательности города, расположенные поблизости от манхэттенского отеля «Летхам».

В нескольких цветочных лавках я натолкнулся на аккуратные вязанки дров. Десять небольших брусочков были аккуратно запаяны в целлофан с удобной ручкой сверху. Упаковка для городских каминов стоила долларов двенадцать – огромные по моим понятиям деньги!

Воспаленный постсоветской инфляцией и абсолютным российским дефицитом, мой мозг прокрутил уравнение без неизвестных.

Получалась, что проданная месяцем ранее «Нива» стоила 200 вязанок американских дров!

Такого подарка от капитализма я не ожидал никак!

В ту же секунду у меня родился, наверное, традиционный для вновь прибывших иммигрантов бизнес-план о сухогрузах с копеечными российскими дровами в одну сторону и выброшенными на тротуар американскими телевизорами и мебелью – в другую.

К сожалению, дровяного или мусорного магната из меня не вышло. Вместо этого я превратился в знатного американского Жана Вальжана…

В середине резервации «отверженные» краснокожие оборудовали выложенное кирпичами и булыжниками священное кострище. Небольшая мощеная тропинка соединяла между собой два главных индейских объекта.

Костер и святая святых – вигвам.

Индейский домик выглядел для меня непривычно. Вместо знакомого с детства конуса – какая-то непонятная полусфера. Как юрта или чум.

Как мне позже объяснили знатоки, в вигвамах индейцы жили, а молились они в «ниппи», в специальной постройке для «потения», общих собраний и обращений к Деду.

У входа в религиозную парилку чьи-то заботливые руки насыпали небольшой курганчик. Сверху, вместо каменной бабы или изваяния Перуна, красовалось аналогичное индейское божество. А именно – потрепанный нью-джерсийской непогодой огромный череп бизона!

Каждая индейская служба начиналась с торжественного курения полыни вокруг этого палеонтолического дива дивного. А заканчивалась – продуктовым подношением идолу.

Новоявленный индеец Лева Трахтенберг от коллектива не отрывался и обязался почитать безобразную бизонью черепушку.