в бараках за колючей проволокой, отправляя на самые изнурительные работы. К примеру, в лагере Блумфонтейн было устроено специальное «оцепленное проволокой пространство», прозванное Птичьей клеткой, где «во славу птиц небесных» арестанты «работали киркой и лопатой по восемь часов без передышки»[534], а в Винбурге «призывавшие нарушать закон и сопротивляться властям» сидели за «оцинкованным забором в семь или восемь футов[535] высотой»[536]. Мотивировалась подобная сегрегация противодействием заражению вредоносными идеями основной массы лагерных заключенных. Так начиналась лагерная метафоризация вполне буквального эпидемиологического языка индийских чумных карантинов.

Кроме того, горящие викторианской одержимостью чистотой и лоском британские чиновники часто ставили знак равенства между социальной и политической угрозой, в результате чего грязные бродяги и оборванные нищие попадали в те же «неугодные лагеря», что и политические заключенные. В том же Блумфонтейне, скажем, суперинтендант славился тем, что швырял «грязных бездельников» к «неугодным» в Птичью клетку[537], а лагерь в Норвалспонте и вовсе называли Свиным раем, поскольку туда попадали самые «отчаянно грязные и запаршивленные»[538]. То, что большевистские власти также отождествляли социальную опасность арестованных с политической (ведь классовый враг – угроза и общественному, и государственному порядку), применяя к ним ту же риторику о грязи, болезни и паразитах, заслуживает подробного исследования в свете идеологии британских и прочих лагерных систем[539].

Вместе с тем политическая мотивированность выявляет также и серьезные расхождения между советскими и британскими лагерями. Так как подавляющее большинство ссылаемых в ГУЛАГ были уголовными преступниками, советская лагерная система вписывается в парадигму исправительно-трудовых учреждений Британской империи и прочих стран; тем не менее очевидно, что большевистское правительство придавало куда большее значение ссылке предателей родины, внутренних врагов и фанатичному поддержанию чистоты идеологии, чем их британские визави. Да, несомненно, изоляция политически неугодных элементов и идеологическая повестка (капитализм и расово-социальная рознь вместо марксизма-ленинизма) довольно сильно мотивировали британских чиновников; тем не менее в большинстве случаев политика и идеология оставались лишь известной яркости фоном для чумных и голодных лагерей. Напротив, советская система ГУЛАГов, являясь непосредственным инструментом воздействия революционной политики в условиях длящегося кризиса, с куда большим размахом и воодушевлением заключала в свои объятия политических врагов режима (по крайней – впрочем, может, оттого и менее репрезентативной – мере, в эпоху правления Сталина).

Таким образом, строгое компаративное исследование лагерных систем с необходимостью должно описывать как явные параллели между ними, так и точки их расхождения. Как британские, так и советские лагеря на фундаментальном уровне явились результатом общих новоевропейских структурных предпосылок. Обе системы развивались в схожих рамках оппозиций чистоты и нечистоты, эксплуатации лагерной рабочей силы, экономии на ее содержании и страхах социально-политических диверсий; но, несмотря на до сих пор не признанные – или же в силу чрезмерной нелицеприятности замалчиваемые – сходства, советские и британские лагеря очевидно разделяет целый ряд культурных и контекстуальных предпосылок, определявших в дальнейшем причины арестов, сроки и условия содержания.

Советская эпоха, отразившаяся в лагерной системе, имела характер неизбывного, продлившегося практически весь XX век чрезвычайного положения. Однако если британские лагеря и готовили почву для продолжительной социальной и расовой сегрегации, то большинство из них все же функционировало как временно необходимая мера. Конечно, работные дома, каторжные ссылки и лагеря для преступных каст прочно вошли в карательную систему Британской империи, но лагеря помощи при чуме, голоде и прочие концентрации расформировывались вслед за тем, как пропадало «чрезвычайное положение»[540] – их в систему включившее. Именно здесь проходит водораздел, по ту сторону которого расположен ГУЛАГ, очевидно понимаемый как системная норма (несмотря даже на существенные перемены, произошедшие после смерти Сталина), как стандартизованный аппарат поддержания дисциплины и проведения карательных мероприятий, вокруг которого было выстроено по сути все советское общество и все советское государство.

Вдобавок к огромным срокам, арестантам ГУЛАГа зачастую приходилось жить в куда более суровых условиях в сравнении с заключенными британских лагерей. Само собой, измерить уровень страдания и жестокости – дело в высшей степени трудное, если вообще возможное; однако же если распределить советские лагеря, тюрьмы и прочие учреждения пенитенциарной системы на графике, то ГУЛАГ (подобно нынешним российским тюрьмам – замечает на полях Джудит Пэллот) со всей очевидностью займет законное первое место в системе государственного насилия[541]. Что же касается британских лагерей в Южной Африке, то, не считая «неугодных», ограда там была далеко не всегда, а начальство зачастую выписывало интернированным пропуска в город. По сути большинство африканских лагерей скорее напоминали советские трудовые колонии (менее суровое воплощение ГУЛАГа), чем страшные каторжные лагеря, символизирующие для массового сознания советское насилие [Barnes 2011: 20–27].

Историкам необходимо устоять перед искушением искать в страданиях жертв ГУЛАГа «сенсации», равно как стоит удержаться и от его прямых отождествлений с бесчеловечным террором нацистских концлагерей. Действительно: трезвое, неангажированное исследование повседневной лагерной жизни, а также принимавшихся в гуманитарных и исправительных целях мер может поколебать расхожее представление о ГУЛАГе как инструменте сугубо политического террора. И наоборот: необходимо прямо заявить о жестокости, проросшей на лагерной почве Британской империи, поскольку именно там задержанные впервые в столь массовом порядке столкнулись лицом к лицу с карательной системой потенциально враждебной к ним колониальной системы. В то же время следует отметить более либеральную и открытую направленность самой государственной системы Британии в сравнении с Советским Союзом. Несомненно, в британских лагерях также применялась «палочная дисциплина» и практиковались телесные наказания – особенно когда полномочия делегировались непосредственно чиновникам «на местах»[542]. Вместе с тем подобные практики часто шли вразрез с официально провозглашаемым гуманитарным посылом, вложенным в британские лагеря. Что характерно, критика «лондонских либералов» в ключевые моменты служила системным стоп-краном, прекращающим насилие и злоупотребление властью[543]. В результате такой открытой дискуссии правительству нередко приходилось улучшать условия в колониальных лагерях в соответствии с заявленным гуманистическим посылом. Таким образом, основной массив британских лагерей был сформирован в результате обсуждения системных противоречий и спровоцированных тем самым реформам, что, в свою очередь, позволило избежать страшного долголетия ГУЛАГа, пропитанного болью и жестокостью.

То есть кажется, что либерализм все же преуспел – если не в предотвращении лагерной системы как таковой, то хотя бы в ее обуздании. Ведь по самым пессимистичным оценкам, уровень смертности в колониальных лагерях не превышал 25 %. Однако когда эти данные появились в прессе, поднялся такой гневный шквал критики, какой просто невозможно представить в советском обществе, в результате чего властям пришлось внести существенные коррективы в управление африканскими лагерями. Позже все же выяснилось, что «главными убийцами» буров были не британцы, а холера и грипп, однако благодаря общественному давлению уровень смертности в реформированных и санитарно более