В конце августа опять заявился в Томск Ефрем Маркелович, как всегда громогласный, пышущий здоровьем, в неизменных сапогах с галошами, в тройке с плисовой поддевкой, в шляпе пирожком.

Петр Иванович закрылся с ним в своем кабинете. Долго о чем-то они разговаривали один на один, а потом хозяин позвал Шубникова.

— На совет просим, Северьян Архипыч, — сказал Петр Иванович, озабоченно поглядывая на Шубникова. Тот медленно вошел, с тревогой думая: «Уж не провинился ли я в чем-нибудь?»

Макушин придвинул стул, пригласил старшего приказчика присесть:

— Плануем вот с Ефремом Маркелычем как робить дальше. (Шубников уже заметил пристрастие хозяина к некоторым местным словечкам: не «работать», а «робить».) Получилось, Северьян Архипыч, что благодаря вашему прилежанию книг и учебных пособий за эти недели мы продали в два раза больше, чем в прошлый год. И потому хочу я построить не одну школу, как замышлял, а сразу две: в Большой Дороховой и в Малой Жирове. Ефрем Маркелыч прибросил и говорит: куда так ловчее со всех сторон…

— Еще бы! — воскликнул Ефрем Маркелович. — И лес получается дешевле, и кирпич с железом обойдутся дешевле, и плотники уступят. Все-таки как-никак не один дом рубить — два. Ну а с переездом из деревни в деревню я им подмогу. Дам двух коней, две телеги… Даю слово, Петр Иваныч, на будущую осень пойдет детва в школы.

— Уж постарайся, Ефрем Маркелыч! До кой же поры плодить будем неграмотных. Сибиряки-то чем хуже других? Им тоже свет нужен.

— Похвальные заботы, Петр Иваныч. Люди не забудут ваши старания, — тихо сказал Шубников, понимая, что хозяин не ищет для себя в новом начинании никакой особой корысти.

— И непременно, Северьян Архипыч, библиотеки при школах откроем. Книг по сто в каждую библиотеку пошлем. Пусть и дети, и взрослые читают на здоровье для просвещения ума своего.

— С сего дня и начну откладывать книгу за книгой, Петр Иваныч.

— А что ж! Почему бы и нет? Но тут еще одно заделье к вам имеется, Северьян Архипыч. Надо бы проехать до этих сел, посмотреть, где школы-то рубить. Ефрем Маркелыч содействия просит, говорит: «Ум хорошо, а два лучше». Что, если вам проехать теперь же? Погода стоит ясная. Гнус на полях притих, морозцы уже случались. Кстати, денька три-четыре у Ефрема Маркелыча погостите. Тайгу настоящую посмотрите, утомление от книг сбросите. Я-то уж как люблю этот товар. А чуть на складе пересижу — в глазах рябит и в голове кружение…

— А я уж как рад буду оказать почтение! — бурно воскликнул Ефрем Маркелович.

— Премного благодарен, Петр Иваныч. Сказать откровенно — горячо любопытствую на тайгу посмотреть, да и по тракту еще подальше проехать. Говорят он, тракт-то, от Томска далее прозывается Иркутским?

— Именно так, Северьян Архипыч, — подтвердил Макушин. — Отправляйтесь к делу, а мы с Ефремом Маркелычем еще тут кое над чем помаракуем.

Шубников встал, слегка поклонился и поспешил оставить купца наедине с подрядчиком.

Всю дорогу от Томска до Подломного Ефрем Маркелович Белокопытов рассказывал о тракте, по которому они ехали. Шубников слушал насупившись, втянув голову в худые плечи. Да и как иначе отнестись к рассказам, если за каждым происшествием смертоубийство, а то и два-три, погибель душ человеческих.

Здесь вот почту с деньгами варнаки подрезали. Тут вот в лесочке сноха свекра зарубила, чтоб его капиталом от торговли в городе завладеть. Вон в тех листвягах партия арестантов охрану перебила, разошлась по белу свету, кто куда желает. А тут вот в логу шайка разбойников царев обоз с золотом подломила. Отсюда и деревня получила свое необычное название — Подломное. Было отчего Шубникову поникнуть головой. Но чем дальше ехали, тем чаще по перелескам мелькали добротные дома хуторов под новыми тесовыми крышами, с плотными высокими заборами дворов, украшенными резьбой воротами. От этих хуторских усадеб навевало уютом и смирением. «Благостно тут живут, мирно, как-то не верится, что по тракту душегубство», — думал Шубников.

— А что, Ефрем Маркелыч, по хуторам не разбойники прячутся? — полюбопытствовал Шубников, когда неподалеку от дороги, в березняке, мелькнули постройки.

— Упаси боже! Живут тут мужики. Гнут хрип от темна до темна. Кой из землянки в дом переберется, сто шкур иной с себя сдерет. А варнак, он пришлый, с Сахалина, из Нерчинска, с других каторжных мест. Вырвется на волю и дуреет, как застоялый конь. Шалый народишка до безумия! Многие так всю жизнь и проводят: сегодня сбежит, а завтра его обратно гонят под конвоем с бритой головой!

— Вот и на Барабе Петр Иваныч кресты мне показывал.

— По всему Сибирскому тракту кресты, Северьян Архипыч. От Владимира до Тихого океану. Тракт, как жила — вся кровь по нему течет — и людишки, и товары. Жизнь тут сильно непричесанная. А что делать?

— Ах ты, матушка-Россия! Все-то в тебе на свой манер! — вздохнул Шубников.

Перед деревней Подломное местность заметно переменилась. Лес стоял темный, густой — пихта да ельник. Береза кое-где, прижатая к самой дороге, как сиротка.

Тракт побежал куда-то под откос, все вниз, вниз, будто в пропасть. Напахнуло из леса гнилью, в глаза бросилась прозелень в болотах. Даже как-то померкло голубое небо.

— Уж как сумрачно! — не удержался Шубников, неясно представляя, как тут можно было «подломить» обоз с золотом.

— А сейчас переменится! — бойко утешил его Ефрем Маркелович. Он прикрикнул на коней. Замахал ременным бичом.

И вправду, вскоре местность стала меняться. Дорога запетляла в гору, темный лес отступил, переменились и запахи — потянуло с полей медистым настоем белоголовника и иван-чая.

От силы через полчаса Шубников увидел широкую равнину, по которой тянулась длинная-предлинная улица из крепких бревенчатых домов.

— Вот мы и дома, Северьян Архипыч. Чуточку отвернем в сторонку, и тут как тут мое гнездо.

Усадьба Ефрема Маркеловича Белокопытова — на отлете от деревни. На крутом берегу желтеет на красном кирпичном фундаменте крестовый дом с пристройкой в два этажа.

Дом новый, в светлых смоляных каплях, не успевших еще почернеть от дождей и ветров. Над крайним окном доска, а по ней выжженная витиеватая надпись: «Белокопытов Ефрем Маркелович с сыновьями». Прямо как в городе, у заправского купца, да только сие — претензия, не более того, а может быть, мечта, выраженная столь откровенно и грубо. Далеконько еще Ефрему Маркеловичу до гильдии, но вправду сказать, живет справно, особо не тужит, надеется на большее.

Кони остановились у ворот круто, чуть не вышибив их головами и копытами. Коренной пегий жеребчик заржал тонким, радостным голосом. Из глубины двора послышалось ответное ржание: мать-кобылица, по-видимому, признала своего давнего сынка, откликнулась на его известие о прибытии с дальней дороги протяжным рокотком: го-го-го!