И вот пришло адресованное мне письмо Астрид Линдгрен. Конечно же о Кайсе. Обращаясь ко мне как к доброму старому знакомому, она писала:

«Я надеюсь, что Вы не посчитаете меня дерзкой и вмешивающейся в такие дела, которые не имеют ко мне никакого отношения. Дело в том, что мысли об этом не дают мне покоя даже по ночам, и только Вы можете помочь мне. Я имею в виду бедную мать, которая каждый день стоит перед советским посольством, прося помощи в том, что касается выезда ее дочери из Советского Союза. Да, я знаю, что родители избрали неправильный путь, но не считаете ли Вы, что они уже достаточно поплатились?.. Не считаете ли Вы, что такая могущественная страна, как Советский Союз, могла бы простить их сейчас и вернуть им их ребенка?

Господин Горбачев приобрел так много друзей и поклонников во всем мире после того, что он сделал в Рейкьявике, а это были большие и важные дела. Но и маленькие детали могут приобретать большое значение. Господин Горбачев приобрел бы друзей в лице каждого шведа, если бы вернул маленькую девочку ее родителям. Я могу себе представить, что для господина Горбачева не так уж и важно мнение шведского народа в этой связи. Однако трудно поверить в то, что он не позволит своему большому русскому сердцу высказаться в пользу невинного ребенка. Я умоляю Вас: пожалуйста, попросите его».

Добавив несколько строк Горбачеву от себя, я поручил моему тогдашнему секретарю Косте Косачеву (ныне заместитель председателя Комитета по иностранным делам Госдумы. – Б. П.) перевести письмо Астрид на русский язык и отдал его шифровальщикам. Через два часа его текст был в Москве. Я ждал с замиранием сердца. Мои прежние послания могли не доложить Горбачеву, но обойтись так с письмом Астрид Линдгрен, я был уверен, не осмелятся. На следующий день из Москвы пришло сообщение, что по распоряжению генерального секретаря ЦК КПСС Кайсе разрешен выезд к родителям. «Большое русское сердце», на которое так полагалась великая писательница, оказалось на высоте. Как это водится у бюрократов, они могут тянуть и саботировать принятие решения бесконечно. Но когда оно все же принято, тем более на таком уровне, ничто не может сравниться с их оперативностью. Посольство засыпали сообщениями и указаниями. Я еще не успел разыскать Астрид и рассказать ей о реакции Горбачева, а Кайса уже была в Стокгольме.

Когда пять лет спустя мы вспоминали с Михаилом Сергеевичем эту историю в Москве, он искренне сокрушался, что не догадался тогда собственноручно написать Астрид несколько строк. Но она никогда на это не сетовала. Она была полна радости, что семья соединилась, и не очень поощряла разговоры о ее личном участии в воссоединении семьи.

К тому, чтобы рассказать об этом, меня подтолкнул случай. В Стокгольме вышла книга мемуаров бывшего главного редактора популярной еженедельной газеты «Экспрессен» Бо Стрёмстедта, в котором он рассказывает, как редакция организовала пикеты в защиту Кайсы у ворот советского посольства и обращалась к каждому водителю, проезжавшему мимо, с просьбой погудеть как следует.

Встретились мы с ним… в коридоре Каролинской клиники, где нам обоим почти одновременно сделали операции на сердце, так называемую шунтовку. Такое как-то сближает. И вскоре он прислал мне экземпляр своей книги с теплым автографом и указанием на страницу, где было рассказано о Кайсе.

Я в ответ не мог не поведать ему о том, что же в конечном счете решило участь девочки. По счастливому совпадению оказалось, что его жена – тоже писательница, биограф Астрид Линдгрен, и копия письма, которую я семейству передал с разрешения автора, для нее – просто бесценный документ.

…Популярный шведский еженедельник, своего рода аналог нашей «Недели», попросил меня рассказать о встречах с Астрид. Вскоре я получил коротенькое письмецо от Астрид, которое начиналось фразой абсолютно в ее духе. Чтобы уловить это, надо сначала привести ее на шведском: «Voj voj vilken underbar artikel du har skrivit…» To есть: «Ой, ой, какую ты статью написал!» И далее: «Черстин читала ее мне (Астрид, увы, уже почти не видела. – Б. П.), и мы обе почувствовали себя приподнятыми и вознесенными. А я – так ну просто воздвигнута на пьедестал…»

Мне оставалось гадать, над кем Астрид больше посмеивается – над собой или надо мной.

Но это все было много позже, а тогда Москва, с присущим ей в те времена здоровым цинизмом, решила, что железо надо ковать, пока оно горячо. Мне пришло поручение пригласить Астрид Линдгрен от имени генерального секретаря поучаствовать в одной из бесчисленных международных встреч, которые проходили тогда у нас чуть ли не каждую неделю.

Приглашение поставило Астрид в трудное положение. Было неловко отказать Горбачеву, который так живо откликнулся на ее обращение. Но и ехать в эту толчею, как она называла все на свете совещания и заседания, ей тоже было не под силу.

Тогда она написала два письма. Одно – мне, в котором, сославшись для порядка на нездоровье – «мой доктор посоветовал мне не очень-то гарцевать», – высказалась откровенно: «Я не оратор. Я только писатель. И я не думаю, что смогу обогатить этот митинг какими-нибудь новыми идеями. Мне неловко признаваться в этом, но я надеюсь, что Вы меня поймете. Я надеюсь, что подвернется другой случай побывать в Москве, когда можно будет обойтись без речей и тому подобных вещей».

Второе письмо было Горбачеву. В нем Астрид рассказывала о пятилетнем мальчике, который спрашивал ее: «Я боюсь войны. Ты тоже?», и желала форуму стать «шагом на длинном, трудном пути к долгожданному миру».

Москва меж тем не собиралась отступать. Детский фонд наградил Астрид Линдгрен Почетной медалью Льва Толстого и пригласил в СССР для вручения награды. Уважение к русскому гению не оставило ей пути к отступлению.

Провожая ее в дорогу, я сказал в шутку сопровождавшим ее журналистам, что в Советском Союзе две книги сейчас наиболее популярны – Библия и «Карлсон, который живет на крыше». Когда она вернулась, ее спросили на пресс-конференции, так ли это. Она, потупив в притворном смущении очи, подтвердила, добавив:

– Но я удивлена была, что Библия так популярна в России.

Побывав примерно в ту же пору в СССР, тогдашний премьер Ингвар Карлссон, преемник Улофа Пальме, самокритично заявлял, что в Советском Союзе его однофамильца, того, что живет на крыше, знают гораздо лучше.

…Немного найдешь сейчас в мире стран, особенно в Европе и США, где бы к голосу писателя, художника прислушивались так, как к словам Астрид в Швеции, хотя Шведская академия и не торопится с присуждением ей Нобелевской премии.

И не много в мире таких деятелей духа, которые, подобно ей, могли бы, выражаясь словами Пушкина, «истину царям с улыбкой говорить». Это особенно горько сознавать в отношении России, где поэт даже в коммунистическую эпоху был «больше, чем поэт».

Одеяло оттянули на себя политики и так называемые политологи. Одни действуют сплошь и рядом неуклюже, дилетантски, эгоистически и амбициозно, а другие торопятся объяснить и оправдать их художества. И всем кажется, что вполне можно обойтись без сокровенного слова, замешанного на боли, настоянного на совести, обеспеченного мудростью и опытом. Оно даже мешает, когда все-таки звучит. Не оттого ли даже Солженицын, который был иконой в России, пока жил в эмиграции, превратился в мишень для иронических стрел, когда вернулся на родину.