С каждым днем он все яснее понимает, что будущего у него нет. Исчезли даже сомнения, которые еще совсем недавно так мучили его, наступило полное безразличие. Даже предстоящий конец света его не волнует — будь что будет! Однако в 1500 году светопреставление так и не наступило, а ведь были предзнаменования этого: на башне Синьории вдруг ни с того ни с сего остановились стрелки часов, и их невозможно было стронуть с места. Папские посланцы посетили все христианские города, привезя с собой благословение папы и отпущение всех грехов. Значит, и папа был уверен в конце света, но ничего не случилось. Правда, говорят, что опасность не миновала, Страшный суд отложен ненадолго, кто говорит на десять, а кто — на двадцать лет. Стоит ли после этого работать? Живопись он почти забросил. Может быть, зря, так как до него доходят слухи, что Макиавелли, тайно симпатизирующий Медичи, мог бы поддержать его. Но он не ждет ничьей поддержки; еще неизвестно, чем она обернется. Он хочет лишь одного — чтобы его оставили в покое. Теперь он уже не верит, что золотой век вернется.

Он не знал, кто замолвил за него словечко, но ему все-таки возвратили «Рождество» — без порицаний или каких-либо советов. Служитель Синьории принес ему его картину и молча передал из рук в руки. Надо было понимать, что теперь он волен распоряжаться ею по своему усмотрению — уничтожить, оставить у себя, подарить или продать, если на эту сомнительную картину найдется покупатель. Пока он еще не решил, как поступить, но первое, что он сделал — снабдил ее пояснительной надписью на греческом языке, который перестал пользоваться во Флоренции прежней популярностью: «Я, Алессандро, написал эту картину в конце 1500 года, во время беспорядков в Италии, в половину времени от даты, когда согласно 11-й главе святого Иоанна в период второго бедствия будет раскован дьявол на три с половиной года. После этого он будет скован в 12-й главе, и мы увидим его уничтоженным, как на этой картине».

Для кого и для чего он делал эту надпись, если греческий язык был сейчас не в моде и ее могли прочитать лишь немногие? Те же, кто ее прочел, обратили бы внимание на указанные три с половиной года — именно столько времени прошло со времени казни Савонаролы. Значит, картина все-таки была каким-то образом связана с судьбой флорентийского еретика и власти были правы, когда привлекли его к ответу, а он все-таки продолжал упорствовать, что-то хотел сказать людям, ищущим истину? Но если и так, то пророчество это было так же туманно, как и сам Апокалипсис. Считали, что ликующие ангелы на этой картине символизируют то счастливое будущее человечества, которое неизбежно наступит. Но так ли это? Никто не знает, ибо кроме этой надписи, должной что-то сказать посвященным, Сандро не оставил никаких письменных свидетельств о своей жизни.

Он все больше погружался в потаенные мысли, почти не появлялся в мастерской, не принимал редких заказчиков, и все окружающее, похоже, мало интересовало его. Не волновало даже то, что те немногие сбережения, которые были отложены на черный день, мало-помалу таяли, что росли долги и что Симоне с большим трудом еще удавалось кое-как поддерживать их нехитрое хозяйство. Он был или погружен в чтение душеспасительных книг, или же целые дни проводил в Оньисанти, беседуя с отцами-наставниками. Все ожидали, что он уйдет в монастырь, ибо иного выхода у него не было, но он, по всей вероятности, не считал себя достойным монашества, а может быть, и здесь колебался: ведь вокруг по-прежнему разгорались споры относительно истинной веры, усиливалась хула на монахов, ведущих отнюдь не святую жизнь. Семена, посеянные просветителями, толпившимися некогда вокруг Великолепного, давали свои всходы.

Но как бы то ни было, Сандро все дальше и дальше уходил от живописи, ища успокоения в вере. Может быть, это и было правильно, ибо все прежние представления рухнули. Великолепный и его друзья с их стремлением открыть истинную веру в языческих мудрствованиях уже почти забыты, Савонарола с его обещаниями «царства Божьего» на земле оказался еретиком, и даже его имя предпочитали не упоминать. А что сейчас? Ничего: мелкие страсти, интриги и полное безверие. Все разрушено, и все святыни поколеблены.

Одну только картину ему удалось создать за эти томительно долгие месяцы — это была «Покинутая». Она проста по композиции: массивная стена с закрытыми воротами, поднимающиеся к ним ступеньки и сгорбленная фигура сидящей женщины. Ее лица не видно, оно полностью закрыто упавшими на лоб распущенными волосами. Мы не знаем, кто это — брошенная возлюбленная, мать, потерявшая ребенка, или грешница, мучающаяся от сознания того, что она оставлена Богом. Понятно лишь, что ее отчаяние предельно, из него нет и не может быть выхода. Страшным одиночеством, невыносимой тоской веет от этой картины — никому не нужный старый художник протянул зрителю свое кровоточащее сердце. Кончено. Поставлена точка. Суд людской его уже не тревожит, остается ждать иного, высшего суда в надежде на то, что хотя бы он будет справедливым.

Шли дни, люди как-то жили, приноравливаясь к новым условиям, а в жизни Сандро ничего не менялось, да он и сам не пытался ничего изменить. А в городе вроде бы наметились перемены. После вступления французов в Милан во Флоренцию оттуда возвратился Леонардо да Винчи. Пошли разговоры о том, что именно он призван возродить живопись в городе. Но хорошо зная Леонардо, Сандро лишь отмахивался: ничего он не изменит, он и в мастерской Верроккьо тяготился писанием картин, да и кто скажет, что он создал за последнее время? И сейчас он больше говорил не о живописи, а о том, как отвести течение Арно от Пизы, чтобы принудить ее к сдаче. Потом у него появилась идея проложить от Флоренции к морю судоходный канал, а о живописи по-прежнему не было речи. А кончилось все тем, что вскоре он покинул Флоренцию и предложил свои услуги Чезаре Борджиа в качестве военного инженера. Флорентийцы были удивлены таким поведением: ведь Чезаре все-таки враг их города, хотя и состоит у него на содержании. Но что возьмешь с Леонардо — его переменчивый нрав и наплевательское отношение к любым обязательствам были хорошо известны.

Весной 1501 года во Флоренции объявился Микеланджело, а спустя несколько месяцев сюда возвратился Филиппино Липпи. Казалось, город снова стал притягивать живописцев, обещая им пристанище и работу. Содерини ликовал: раз в город потянулись скульпторы и живописцы, значит, новый расцвет города уже недалек. Гонфалоньер Содерини был преисполнен гордости, ведь этот расцвет, в принципе, должен был считаться его заслугой. Однако оказалось, что не так-то просто обеспечить художников заказами, привязать к месту. Да и поведение живописцев стало иным: если раньше они предпочитали, несмотря на все трудности, все-таки не покидать родной город, то теперь новому их поколению не сиделось на одном месте, все они стремились при первой возможности перебраться туда, где можно было бы легко и много заработать.

Сандро не испытывал желания встречаться с теми, кто еще недавно был так или иначе близок к нему. Да и о чем он мог говорить с ними — все они были увлечены поисками чего-то нового, а он уже давно ничего не искал. И что он может показать им? «Рождество?» Но они могут только пожать плечами в недоумении — ведь все они знали другого Сандро. «Пьету?» Но и она вряд ли потрясет их, особенно Микеланджело. Сандро слышал, что он стал просто невыносим: выше всего и всех он ставит свое мастерство, все остальные для него недоучки. Да и что он понимает в живописи, каменотес? Город подарил ему блок мрамора, и теперь он бьется над ним, надеясь удивить Флоренцию своим мастерством. Но Флоренция много перевидала на своем веку, удивить ее чем-либо трудно.