И все же он не был удивлен, когда в сентябре 1502 года его разыскал агент маркизы Изабеллы д'Эсте и предложил ему отправиться в Феррару, чтобы завершить роспись кабинета его госпожи, которую не успел закончить Андреа Мантеньи. Предложение пришло очень кстати — деньги были на исходе, а получить какой-нибудь новый заказ оказалось почти невозможным. Кто-то, видимо, замолвил за него слово. А может быть, слава о нем как о живописце докатилась и до Феррары. Обещав посланцу д'Эсте подумать над предложением — ведь он уже немолод и плохо переносит дальнюю дорогу, — Сандро тут же начал собираться: раз в родном городе не нашлось возможности для применения его талантов, придется соглашаться на предложение других. Еще не поздно начать жизнь сначала.

Как он ошибался! Его слава не дошла до Феррары, и если о нем там когда-то и знали, то давно забыли. Отчаявшись заполучить Леонардо, агент д'Эсте стал подыскивать ему замену, и здесь кто-то вспомнил о Сандро. Написав в Феррару, что ему «был рекомендован другой художник, Алессандро Боттичелли как прекрасный живописец и человек, который работает с большой охотой, и он не так занят, как другие», агент поторопился посетить Сандро и обнадежить его. И сделал это напрасно, ибо Изабелла наотрез отказалась передать свой заказ некогда знаменитому флорентийскому живописцу. Агенту ничего не оставалось, как принести Сандро свои извинения и выдумать предлог, по которому его приезд в Феррару был бы сейчас нежелателен.

Сам того не ведая, феррарец нанес Сандро последний удар: он стал никому не нужен, все его надежды вернуть прежнее положение рассеялись как дым. Он предчувствовал это, хотя и не хотел признаваться даже самому себе; его время прошло, преимущество отдавалось другим. Он был недалек от истины: даже в его родной Флоренции его вспоминали теперь все реже и реже и то большей частью как чудака, стремящегося возродить давно ушедший стиль живописи, который не в чести даже в варварских странах. Между тем новая манера завоевывала все большую известность; из-за Альп в Италию уже хлынул поток художников, которые ехали учиться.

1 ноября 1502 года Пьеро Содерини был избран гонфалоньером на пожизненный срок. Граждан Флоренции стремились убедить, что иного выбора не было. Содерини — отпрыск старинного семейства, всегда выступал против Савонаролы и всех его сторонников. Он никогда не нарушал конституцию города, а его личная жизнь была безупречна. Кроме того, он состоятелен, значит, не будет ни от кого зависеть. Одним словом, лучше его во Флоренции гражданина не сыскать. Все знали, что к этому его толкал Макиавелли, считавший, что времена республики прошли и Флоренции необходим диктатор — только так она сможет выкарабкаться из того бедственного положения, в котором оказалась. Знали и то, что Содерини с его безволием вряд ли годится для этой роли, что дела за него конечно же будет вершить хитроумный мессир Никколо. Тем не менее старались поверить, что, если не предоставить Содерини единоличной власти, рано или поздно во Флоренцию возвратится Пьеро Медичи. И это действовало. Теперь ничто не мешало Содерини заняться восстановлением прежней славы Флоренции. Ему никто не собирался мешать — разве только папа Александр VI и его вояка-сын Чезаре Борджиа. С французами пока, слава богу, удалось достичь примирения.

Сандро не знал, сожалеть ему или радоваться по поводу укрепления власти Содерини. Их пути до сих пор не пересекались, но то, что гонфалоньер был решительным противником Савонаролы, наводило на печальные мысли — ведь он, Сандро, до сих пор на подозрении как один из приверженцев еретического учения фра Джироламо. Во всяком случае, он чувствовал, что церковь избегает давать ему заказы. И у него нет никаких средств переубедить их всех, да и стоит ли? И все-таки хотелось, чтобы Содерини обратил на него внимание — ведь он всегда был на виду у городских властей. Говорят, что городские власти планируют расписать фресками несколько залов в палаццо Веккьо. Неужели никто не вспомнит о нем, когда будут распределять заказы? Но теперь он даже не знает, к кому обратиться за содействием.

Как дар небес воспринял он появление в его мастерской купца, который выразил желание, чтобы мастер написал для него картину, прославляющую святого Зиновия и совершенные им чудеса. Они говорили долго, ибо Сандро нужно было уяснить, что именно желает этот заказчик. Ни в коем случае он не хотел того, чтобы его будущая картина по каким-либо причинам вызвала неудовольствие клиента: отрицательные отклики, тем более скандал, были ему сейчас ни к чему — с этой картиной он связывал большие надежды. Фактически это был последний шанс вернуть себе известность и былую славу. Ему самому было неприятно то, как он стремился предупредить каждое желание этого человека, который мало что понимал в живописи, но хотел иметь нечто, что могло бы украсить его дом и привлечь к нему внимание.

Сандро, естественно, не знал, что до него этот купец уже побывал у нескольких живописцев, но его желание, чтобы на одной картине было изображено сразу несколько чудес, совершенных святым Зиновием, вызвало их недовольство — они справедливо усматривали в этом стремление заплатить меньше, а получить больше. Нет, они не рисуют в такой устаревшей манере: несколько картин — пожалуйста, но одну с разными сюжетами? За такую возьмется разве что Сандро Боттичелли. Так купец оказался в мастерской Сандро и, обнаружив в ней полное отсутствие каких-либо начатых картин, понял, что здесь он обретет желаемое.

«Три чуда святого Зиновия» действительно выглядели старомодными, мало напоминая те картины, которые сейчас создавались во Флоренции под влиянием Леонардо. Конечно, никто не мог упрекнуть Сандро в том, что он не выдержал перспективы, разместив на своей картине столь любимые им теперь здания — холодные и безжизненные, с черными мертвыми окнами, словно сошедшие с чертежа архитектора. Лишь в просвете между этими зданиями виднеется ландшафт, но он никоим образом не оживляет этой будто вымершей площади, залитой полуденным безжалостно палящим солнцем; таково впечатление, ибо изображенные фигуры не отбрасывают теней. Линии четки и жестки — он так и не принял «сфумато» Леонардо. Хаотичность жестов, которая, по замыслу Сандро, должна была передать те сильные чувства, которые охватывали собравшихся поглазеть на чудеса святого, не была чем-то новым в творчестве Сандро, как вообще не было никаких открытий во всей этой картине, от которой он ждал многого. Нет, его воскрешения не произошло. И он сам понимал это: все усилия оказались напрасными, музы, как сказали бы его прежние друзья, оставили его, и оставалось только забросить кисти.

Он потерял что-то самое важное, что необходимо художнику. И началось это не сейчас. Работая для Медичи, он, по сути дела, писал то, что ему навязывалось против его воли. Потом пришел Савонарола, которому он поверил и боялся чем-либо нанести вред «царствию небесному», которое тот стремился создать. В результате все это было объявлено ересью. Так где же истина? Почему он оказался в положении человека, не ведающего пути? Мир все время менялся, изменились нравы и вкусы, и в метаниях то в одну, то в другую сторону он потерял самого себя. Когда он пытается возвратиться к прошлому, снова начать свой путь, он с ужасом убеждается в том, что его не приемлют, что предпочтение отдают другим, которых, по его мнению, и живописцами-то нельзя назвать. Время от времени у него просыпается самолюбие, он пытается убедить себя, что напрасно падает духом, что его по-прежнему ценят, но это состояние длится недолго, ибо он видит, что в действительности ценят совсем других.