Наутро надо ему было встречаться с Мазуром, отмечать большой беседой его только что объявленное назначение начальником управления полярной авиации Главсевморпути, – для тридцати двух лет это был взлет блестящий, объяснявшийся разреженностью кадров в последнее время. Разреженность объяснялась тем, что… Смотри постановление Совнаркома от 28 марта 1938 года: «…причинами столь серьезных ошибок Главсевморпути в навигацию 1937 года являются: плохая организация работы, наличие самоуспокоенности и зазнайства, что создало благоприятную обстановку для преступной антисоветской деятельности вредителей в ряде органов ГУСМП». Мазуру и полковника еще не дали, а он уже был командиром над двумя сотнями профессионалов как минимум не хуже; Мазура в «Известиях» заметили давно, еще когда он доставлял на льдину Папанина с командой и доставил, надо признать, виртуозно; первое интервью в новой должности Мазур обещал Бровману и слово сдержал. Бровман постарался прийти в рабочую форму и все вчерашнее забыть, и Мазур вдруг предложил: тут, кстати, надо менять экипаж «Седова», корабль пройдет мимо полюса, самый интересный период; я заброшу, полетишь зимовать? Это было хорошее предложение, Бровман слышал разговоры о том, что все полярные работы, раньше столь широко освещавшиеся, будут засекречены, это наша стратегическая сфера и тому подобное, так что тем более надо было ловить момент. Я спрошу, пообещал Бровман и поехал в контору отписыватьтся.

Корнилов, теперь первый зам, не одобрил: кто в лавке останется? Но это, возможно, последний такой шанс, они не будут из-за нас задерживать смену на «Седове», а я давно не ездил, застоялся… Хорошо, подумаем, сухо сказал Корнилов, и Бровман постыдно забоялся: если Кандель Корнилову наябедничал, его звонок может все повернуть; и вообще… ссориться с человеком, которому ночами звонит Сталин, опасно. Волчак, были случаи, просто сжирал не глядя людей, имевших неосторожность ему не понравиться… Но тут посреди всех этих раздумий к нему в кабинет явился Кандель, присел к столу и резко сказал: Бровман, прости меня, я свинья.

Бровман этого ждал, предполагал его звонок еще с утра и знал, как реагировать. Простите, Владимир Константинович, сказал он, я работаю, мне надо сдавать срочный материал. Мы журналисты, вы герои, мы знаем свое место.

Бровман, сказал Кандель с силой и яростью. Прости меня, я уже сказал тебе, что я свинья. Ты не знаешь, как мне херово. Хочешь – ударь меня. Ну что вы, сказал Бровман, гнусно улыбаясь. Журналист чтобы ударил героя? Это же покушение на нашу славу. Бровман, очень тихо сказал Кандель, и Бровман понял, что говорит он серьезно. Бровман, ты один мне друг, прости меня. Серьезно. Я никогда больше не сорвусь, но я правда хочу завязывать со всем этим делом. Я не хочу больше. Понимаешь? Я делаю не то. Я не хочу больше на рекорды. Я просто вижу, что я следующий, можешь ты понять, умная ты голова? И поднял на Бровмана такие собачьи, такие страдальческие глаза, что вся броня с Бровмана слетела.

– Это я могу понять, – сказал он. – Я не могу понять, когда ты на людей кидаешься, а когда так – могу.

– Хорошо, что можешь, – выговорил Кандель. – Я, видишь ли, привык… что я машину контролирую, ну и в целом контролирую. Но сейчас, Бровман, такое у меня чувство… черт его знает, я никогда в такие вещи… но читал ты, скажем, Флойда про интуицию? Я считаю, летчикам это надо читать. В Штатах говорил – они не знают. Своего не знают, прикинь! А я знаю. И вот как я чувствую машину – это ты не можешь отрицать, – так я чувствую судьбу, это я еще на море тренировал. Иногда погоду предскажешь, иногда на человека глядишь и видишь – не жилец. Вот я сейчас не жилец.

– Брось, Кандель, это переутомление, – сказал Бровман. – Ты десять лет живешь на пределе, ну и, естественно…

– Я десять лет летал – ничего не боялся, – тихо сказал Кандель. – А теперь как пробило меня.

– Ну всему предел бывает, износ, сам знаешь…

– Какой износ? – с досадой спросил Кандель. – Где, какой износ? Мне тридцать четыре только года, я моложе тебя. Человек крепче машины, у меня не может быть износа. Просто втягивает меня, и все. Чем-то мы не тем занимаемся, потому что или с ума сходим, или сами себя гробим. Такое у меня чувство, Бровман, что разрабатываю я истребитель, а он истребляет лично меня. И без этого моя судьба не имеет смысла, а с героической гибелью имеет. Она как бы предполагается, ты понял? Это всем надо, на этом все как бы стоит. А я не хочу, но не знаю, куда мне от этого отвернуть. Поэтому я бросаюсь на людей и некоторое время да, буду бросаться, пока не придумаю. Но я придумаю. Варька беременна, мне нельзя ее одну тут с ребенком… Ее одну сожрут, тут такие, как она, тоже долго не проживут, понимаешь? Поэтому я буду сейчас думать, как сваливать, и ты со мной, наверное, некоторое время действительно не разговаривай… Я просто не хочу, чтобы ты держал на меня зло. Я, может, кроме отца, на свете трех человек серьезно уважал, вот ты из них один.

– А еще кто? – с профессиональным любопытством спросил Бровман.

– Да в порту, ты их не знаешь, – ответил Кандель и вдруг подмигнул, и Бровману отчего-то было приятно, что Кандель оценивал его как одного из этих портовых богатырей.

– Ну и ладно, одно к одному, – сказал Бровман. – Я на зимовку полечу на «Седова», они команду меняют, так что три месяца меня не будет. А за это время ты либо перебесишься, либо придешь в себя, либо придумаешь.

– Да я как раз в себе, – сказал Кандель. – Теперь-то как раз в себе. Ну, я знал, что ты поймешь. Бывай здоров, Бровман, не кашляй. Вернешься с «Седова» – зайди.

А когда Бровман и вправду вернулся с «Седова» – значительно позже, чем предполагал, – все было уже другое, и сам Бровман был другой. Была уже зима, и было чувство, как всегда в конце зимы: вроде и испытывали, а вроде и помиловали; облегчение, благодарность, разочарование – и немножко пусто. Жадно, сладко, свежо, но немножко скучно. После полюса ему все было немножко скучно.

«Георгий Седов» дрейфовал уже больше года; руль его был поврежден, команда эвакуирована. Двадцативосьмилетний капитан Ладыгин на предложение смениться ответил: непременно покину корабль – в родном порту. В таком решении был свой резон: Ладыгин не знал, что ждало его в Москве. В задержке и поломке «Седова» он был не виноват, но кто и в чем виноват, уже значения не имело: виноват был тот, с кем случилось, и если расхлебаешь – ты герой, а если нет – будет с тобой, как с Брединским, и повезет, если посмертно.

Теперь «Седову», затертому льдами, предстояло идти на полюс. Это был старый ледокольный пароход, искавший еще Нобиле. Построили его англичане в девятьсот девятом, купили наши в шестнадцатом, до тридцать седьмого он ходил ровно и славно, в тридцать восьмом попал в герои. Капитанствовал на нем Ладыгин, перешедший с затертого и спасенного «Садко»: «Садко» был вытащен и отбуксирован «Ермаком», а Ладыгин, верный долгу, с командой из пятнадцати вернейших дрейфовал во льдах на «Седове», ожидая свободной воды.

Трудно сказать, было ли все это результатом вредительства, или банального недомыслия, или просто Арктика такая вещь, что в ней, случается, и зазимуешь. Вообще-то, думал Бровман, за любой неурядицей стоит чье-нибудь вредительство. Скотт в Антарктике погиб от негодного провианта; в новом полярном романе в «Костре» рассказывалось о пропавшей полярной экспедиции, которой отрицательный герой из любви к жене капитана поставил плохую одежду, – полюса ошибок не прощают. Но, как это всегда бывало, из трагедии «Седова» получился многомесячный репортаж, и Бровман со своей стороны это очень одобрял. Тут был повод для гордости: оставшиеся на «Седове» пятнадцать человек, все, кроме капитана, рожденные с двенадцатого по пятнадцатый год, вели научную работу, исследовали состав льда, наблюдали и прикармливали фауну, отыскивали легендарные земли и проводили комсомольские собрания. Официальной задачей «Седова» было определение границы материкового шельфа, то есть поиск линии, за которой кончается море Лаптевых и начинается океан, неофициальной – поиск Земли Санникова, которую на протяжении последних ста тридцати лет видели около десятка человек, но достичь не мог никто. Не дошел до нее и «Седов», ибо на горизонте показался сплошной полярный туман, словно волшебная земля пряталась от человеческого взора.