добавлением детерминистских ноток об обреченности империй. Поэтому большая часть литературы о национализме и государственности в дореволюционной России сводится либо к изучению национально-освободительных движений, либо крайней реакции шовинистического толка. В лучшем случае авторы скажут несколько добрых слов о терпимости и патернализме власти по отношению к нерусским народам.

С другой стороны, правая российская мысль неизменно превозносила Российскую империю как высший образец таких терпимости и патернализма. «В этой «тюрьме народов» министрами были и поляки (гр. Чарторийский), и грек (Каподистрия), и армяне (Лорис-Меликов), и на Бакинской нефти делали деньги порабощенные Манташевы и Гукасовы, а не поработители Ивановы и Петровы, — утверждал Иван Солоневич. — В те времена, когда за скальп индейца в Техасе платили по пять долларов (детские скальпы оплачивались в два доллара), русское тюремное правительство из кожи лезло вон, чтобы охранить тунгусов и якутов от скупщиков, водки, сифилиса, падения цен на пушнину и от периодических кризисов в кедровом и пушном промысле… Вообще, если вы хотите сравнить быт тюрьмы и быт свободы, то сравните историю Финляндии с историей Ирландии. Сейчас обо всем этом люди предпочитают не вспоминать. Ибо каждое воспоминание о русской государственной традиции автоматически обрушивает всю сумму наук. Если вы признаете, что в самых тяжелых исторических условиях, которые когда-либо стояли на путях государственного строительства, была выработана самая человечная государственность во всемировой истории, то тогда вашу философскую лавочку вам придется закрывать»[832]. В этой части идеологического спектра весьма распространено мнение об органичности имперской формы для существования России[833].

Вместе с тем, только начинается научное прояснение таких важнейших для судеб Российской империи вопросов, как структурирование пространства государства, сложная система отношений между центром и окраинами, имперской властью и локальными сообществами, асимметрия административно-правовых систем, ресурсы устойчивости государства, его способность обеспечивать стабильность в этнически и культурно разнородном обществе, государственный гражданский национализм с его постулатами народного суверенитета, российская идентичность, сам феномен российского народа, составными частями которого веками являлись самые разные национальности. Далеко не прояснен вопрос и о природе Российской империи: чего в ней было больше — от империи или от национального государства.

Вовсе не претендуя даже на подход к исчерпывающим ответам на эти исключительно сложные и спорные вопросы, попробую вкратце разобраться, была ли Россия классической империей, а если да, то какой; существуют ли какие-либо основания говорить о ней как о нации-государстве; и были ли национально-освободительные движения причиной революции и Крушения?

Исчерпывающих ответов не может быть уже потому, что не существует общепризнанных определений «империи» или «нации». Историк Энтони Пагден в книге об идеологии испанской, британской и французской империй проследил значение термина «империя», начиная с римских времен, в европейском дискурсе и обнаружил три таких значения. Во-первых, это — верховная власть как таковая. Во-вторых, огромное государство, «протяженный территориальный доминион». Наконец, абсолютный суверенитет одного индивидуума[834]. Сейчас осталось, по сути, только второе значение. Современные авторы чаще всего понимают под империей «отношение, формальное или неформальное, в котором государство контролирует действенный политический суверенитет другого политического сообщества»; «сложносоставное политическое сообщество, инкорпорировавшее малые политические единицы»; «составное государство, в котором метрополия господствует над периферией в ущерб интересам последней»[835].

Как бы мы их ни определяли, мир начала XX века состоял почти полностью из империй и колоний, исключение из крупных стран составляли, возможно, лишь Соединенные Штаты, только заканчивавшие зачистку и освоение американского континента и переходившие к экспансии в Западном полушарии, молодые республики Южной Америки и далеко не суверенный и поделенный на сферы влияния Китай. Глобальные империи — Британскую, Французскую, Испанскую, Португальскую, Бельгийскую — отличало наличие «большой воды» между метрополией и периферией, чего у России не наблюдалось. Как и государства Габсбургов, Гогенцоллернов и Османов, она принадлежала к числу континентальных империй, представлявших собой сложную макросистему с весьма сложными пограничными, этническими, религиозными противоречиями между ними. Все выступали покровителями отдельных конфессий, причем не только на своей территории, но и на сопредельных. Романовы были защитниками православных, Турция — мусульман, Австро-Венгрия в союзе с Ватиканом — католиков, Германия — протестантов. Каждая из континентальных империй предлагала собственную панэтническую идеологию: панславизм, пантюркизм, пангерманизм, которые имели тенденцию усиливать и подзуживать друг друга. Это оказывало не только влияние на отношения между этим государствами, но и создавало внутри каждого из них этнорелигиозные меньшинства, ориентированные на внешние силы и потому подозреваемые в нелояльности.

При этом у России было немало особенностей, выделявших ее и из ряда континентальных империй. Первое и главное: она не была этнической империей, в чем ее как раз чаще всего и обвиняли. Как справедливо подчеркивает эту мысль чикагский профессор Р. Суни, «ни Российская империя, ни Советский Союз не были этническими «русскими империями», в которых метрополия полностью бы совпадала с господствующей русской национальностью. Место господствующей национальности занимал институт господства — дворянство в одном случае, коммунистическая партийная элита — в другом. Данный институт господства был многонациональным, и хотя в российском дворянстве… преобладали русские, он управлял в имперской манере русскими и нерусскими народами»[836]. В чем Суни не прав: в российском дворянстве действительно русских родов было меньшинство, остальные представляли знатные фамилии из присоединенных территорий — татарские, литовские, польские, остзейские, немецкие, украинские.

Подтверждение неэтнического характера Российской империи находим у ведущего современного исследователя дореволюционного национализма Алексея Миллера: «Правящая династия дольше, чем в большинстве европейских государств, сопротивлялась «национализации», господствующее положение в империи занимало полиэтническое дворянство, а русский крестьянин долгое время мог быть, и был в действительности, крепостным у нерусского, не православного — и даже нехристианского — дворянина. Нация «не правила» и не имела системы политического представительства»[837]. Владимир Булдаков с возмущением пишет, что «Российская империя ухитрилась являть миру феномен «внутреннего колониализма» в форме закрепощения сословий»[838].

В России в меньшей степени, чем в других колониальных империях, действовал принцип территориальной этничности, который, кстати, будет положен в основу национально-государственного деления уже в Советском Союзе. «От империи Габсбургов Россию отличала существенно менее сильная феодальная традиция в структурировании пространства империи, — подчеркивает Миллер. — Здесь не было прагматической санкции, четко фиксировавшей границы «коронные земель» и права их местных дворянских сеймов. Лишь Царство Польское, Финляндия и, до некоторой степени, остзейский край имели в определенные периоды сравнимый с габсбургскими коронными землями (ЬапсГами) статус»[839].

Известный российский правовед Николай Коркунов в конце XIX века обращал внимание на еще одну специфическую особенность нашей страны: «Колонии приобретались для экономической их эксплуатации. Присоединение русских окраин не было делом экономического расчета. Россия постепенно овладела своими окраинами и на западе, и на востоке в