Беглецы подождали, пока шум вертолета утихнет, поднялись и, не отряхнув свои пальто, побежали к ревущим где-то за деревьями реактивным двигателям.

Военный аэродром открылся им сразу, неожиданно, прямо за лесным буреломом.

На заснеженном и освещенном прожекторами поле царила лихорадка боевой тревоги: эскадрильи реактивных истребителей готовились к взлету, машины снабжения и заправки сгрудились у авиастоянок, снегоочистительные машины клином шли по взлетным полосам, расчищая их от снега.

Горячев кинулся вперед, но не успел пробежать и трех шагов, как две темные фигуры бесшумно бросились из кустов на него и Ларису, сбили с ног, опрокинули, и… два ножа уперлись в их шеи:

– Тихо! Одежду! Раздевайтесь… – и рука грабителя сорвала с Горячева его теплую шапку.

Но это интеллигентное, с нерусским акцентом «расдевайтесь» заставило Горячева изумленно взглянуть на его грабителя, и он вдруг вспомнил его.

– Майкл? Американский врач?!

Майкл Доввей ошарашенно раскрыл рот:

– Горячев?!!

А Горячев уже стряхнул его с себя, отнял свою шапку и властно бросил Коровину, который еще держал нож у горла Ларисы:

– Ты, падло, отпусти жену! – и, отшвырнув обалдевшего от этой встречи Коровина, поднял Ларису: – Пошли! Некогда!

Коровин сидел на снегу, хлопая своими зелеными глазами, а Горячев вдруг схватил Майкла за шиворот его зэковской робы:

– А ты мне нужен! За мной!

– Куда?

– За мной! За мной! – и уже ничего больше не объясняя, Горячев с такой силой потащил Майкла вперед, что тот, спотыкаясь в глубоком снегу, послушно последовал за ним – вперед, к аэродрому.

– Миша! Подожди! – крикнула сзади Лариса, не поспевая за мужем.

Он даже не обернулся.

Он выскочил с Майклом на взлетную полосу под луч прожектора, и в тот же миг хриплые динамики пролаяли:

– Посторонние на шестой полосе! Посторонние на полосе!…

И два армейских «газика» охраны с разных концов аэродрома помчались прямо на Горячева и Майкла Доввея, застывших в скрещении лучей прожекторов.

Горячев стоял спокойно и даже поднял руку, когда первый «газик» подлетел к нему. Из открытой машины с матом выпрыгнул какой-то молоденький лейтенантик:

– Какого хера?!…

– Молчать! – властно перебил Горячев и снял с головы шапку, обнажив свою лысину с известным всему миру багровым родимым пятном: – Я– Горячев!

По отвисшим от изумления челюстям этого лейтенанта и солдата-шофера «газика» Лариса поняла, что они оба приняли Горячева за выходца с того света.

А Горячев, не сказав больше лейтенанту ни слова, втолкнул Майкла и Ларису в «газик», сам стал рядом с водителем и приказал:

– В Штаб! К командиру полка! Быстро!

И ехал вдоль строя готовых к взлету реактивных истребителей, стоя в «газике» и не надевая шапку на свою голую лысину.

Словно снова принимая парад подчиненной ему армии…

Изумленный Коровин стоял на опушке леса, а потом, придя в себя, кинулся им вдогонку:

– А меня? Меня забыли!…

В Москве, в диспетчерском зале Останкинского телевизионного центра царила та нервная обстановка, которая свойственна ожиданию правительственного сообщения чрезвычайной важности. По всем каналам Центрального телевидения и правительственным радиостанциям передавали «Патриотическую сонату» Бетховена, увертюру к опере «Весна России» и марш времен второй мировой войны «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!».

Сотни телевизионщиков, все политические комментаторы, все редакторы военно-патриотического, молодежного, партийного и других отделов, а также все телеоператоры хроникальных съемок – были вызваны по списку военной тревоги еще в самом начале выступления Стрижа и теперь, сломя голову, бегали по телецентру, по его длинным коридорам, покрытым серой ковровой дорожкой, получали в Генеральной Дирекции спецпропуска в зону Дальневосточного военного округа, в бухгалтерии – командировочные деньги, а в отделе технического снабжения – ручные кинокамеры, железные банки-"яуфы" с пленкой и противогазы. Самые же пронырливые из них каким-то образом вскрыли в подвале телецентра огромный костюмерный склад студии «Телефильм» и выскакивали из него в военном обмундировании: в овчинных армейских полушубках, валенках, шапках-ушанках, в меховых сапогах или в летных меховых комбинезонах.

Сидящий в Дирекции Центра генерал Селиванов, представитель Политуправления Советской Армии, лично интервьюировал будущих фронтовых телехроникеров. Он, правда, говорил, что никакой войны еще нет, что нельзя сеять панику и что после предупреждения товарища Стрижа агрессоры могут отменить вторжение. Но никто уже не воспринимал его слова всерьез. Люди хорошо понимали, что, если их вызвали на ночь глядя, если выдают аппаратуру и пропуска в зону военных действий, а правительство уже укрылось в бункере Генштаба армии, то дело – будет! Да и не нужно было быть большим политиком, чтобы определить, кому и для чего сейчас срочно нужны телерепортажи об узкоглазых китайских, желтых японских и горбоносых израильских солдатах, «вторгшихся через священные русские границы», «убивающих наших жен и детей», «сжигающих напалмом наши сибирские города и села»…

И те, кто уже получил спецпропуска, аппаратуру и инструктаж генерала и был, следовательно, зачислен в первый журналистский десант, старались теперь опередить друг друга в извечной конкуренции хроникеров за первый материал – они непрерывно названивали в Генштаб Советской Армии, командирам подмосковных армейских аэродромов и начальникам авиаотрядов в гражданских аэропортах и «железно» договаривались о том, что их немедленно, прямо сейчас – до журналистского спецрейса – посадят в самолеты, летящие на Дальний Восток.

И то же самое творилось в эти минуты в редакциях «Правды», «Известий», «Комсомольской правды», «Красной звезды», ТАСС и на Центральной студии документальных фильмов.

Вся страна еще только со страхом считала минуты до истечения объявленного Стрижом двухчасового срока, но для военных журналистов война с Китаем уже началась. Они даже с некоторой бравадой тащили на эту войну ящики с пленкой, коньяком, теплой одеждой и уже открыто, не таясь, обнимали и целовали на прощанье тех, любовный роман с кем еще вчера скрывали от сослуживцев…

Но при всей этой браваде, хохмам, затяжным поцелуям и быстрым выпивкам «на посошок» все – и отъезжающие, и остающиеся – каждые три минуты почему-то оказывались на седьмом этаже телецентра, возле редакции «Последних новостей», соединенной стеклянным окном-проемом с центральным диспетчерским залом. Здесь постоянно торчала толпа. Люди с тревогой, с бледными лицами поглядывали на хмурых и безмолвных сотрудников «Последних новостей», на суетящегося в диспетчерском зале дежурного режиссера Царицина-Польского и на главный пульт управления Центрального телевидения – стену с пятью десятками экранов. Даже то, что на этих экранах все еще шла лишь пленка с увертюрой к опере «Весна России», – даже это заставляло людей мрачнеть, жадно курить, напряженно поглядывать на висящие всюду большие электрические часы, наспех выпивать внизу, в кафетерии, очередную чашку кофе и снова мчаться лифтом наверх, на тот же седьмой этаж.