— Я знаю, детка… Знаю.

Молчание.

— Спой мне что-нибудь, — вдруг просит он.

— Что спеть?

— Ну, хотя бы «Прах на ветру».

— Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.

Он снова прижимает меня к себе.

— Тогда другую, — шепчет он. — Ужасно хочется слышать твой голос.

Я начинаю петь «Яд и вино», ту самую, что мы с ним пели в Новом Орлеане, когда лежали в объятиях друг друга. Пару куплетов он подпевает, но, видно, настолько уже ослабел, что начинает фальшивить.

Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.

* * *

— Просыпайтесь, пора сдавать анализы, — слышу голос откуда-то сверху.

Открываю глаза и вижу рядом с кроватью медсестру, ту самую, которую Эндрю в шутку приглашал к нам прилечь.

Эндрю шевелится и тоже просыпается.

День уже на исходе. Скоро стемнеет.

— А вам лучше сейчас одеться, — говорит сестра, а сама хитренько так улыбается.

Наверняка думает, что мы с Эндрю тут занимались любовью.

Выбираюсь из постели, натягиваю одежду, а сестра проверяет показания приборов и явно собирается увезти Эндрю из палаты. В изножье кровати стоит кресло на колесиках.

— Какие анализы? — слабым голосом спрашивает Эндрю.

Я сразу настораживаюсь, смотрю на него внимательно. Выглядит он не ахти. Какой-то… растерянный, словно не понимает, где находится.

— Эндрю… — подхожу я к кровати.

Он вяло поднимает руку, останавливая меня:

— Все в порядке, детка, все хорошо. Просто голова немного кружится. Еще не совсем проснулся.

Сестра поворачивается ко мне, и, хоть и учат их в любой ситуации сохранять спокойствие и не показывать тревоги, что бы ни случилось, сейчас я все вижу по ее глазам. Она что-то знает.

С вымученной улыбкой она обходит кровать, помогает ему сесть, отводя трубку капельницы.

— Я его забираю на часик, может, на два, вряд ли больше, ему нужно сдать анализы, пройти обследование. А вы пока можете пойти перекусить, ноги заодно размять, а потом возвращайтесь.

— Но я не хочу расставаться с ним.

— Делай, что она говорит, — с трудом выговаривает Эндрю, едва ворочая языком; я слушаю его, и мне становится страшно. — Тебе обязательно надо поесть. Я так хочу. — На этот раз ему удается повернуть ко мне голову; он тычет в мою сторону пальцем. — Но только не бифштекс, поняла? — пытается шутить он. — Не забудь, я обещал сводить тебя в ресторан и угостить бифштексом. Дождись, когда я выйду отсюда.

Улыбаюсь, хотя и слабо, а ему только этого и надо.

— Хорошо, — неохотно киваю я. — Вернусь через пару часов.

Подхожу и нежно целую его. Когда отстраняюсь, он заглядывает мне в глаза. В его взгляде ничего, кроме страдания. Страдания и муки. Но он старается держаться, и едва заметная улыбка играет в уголках его губ. Он садится в кресло на колесиках, оглядывается на меня, так и смотрит, пока сестра не выкатывает его из палаты.

Мне нечем дышать.

Хочется крикнуть ему вслед, что я люблю его, но я молчу. Я люблю его всем сердцем, но в глубине души чувствую, что, если скажу это, если признаюсь в этом вслух, все сразу рухнет, полетит к чертовой матери. Может быть, если я сохраню эти слова в себе, никогда не произнесу их, наша с ним история не закончится. Эти три слова могут означать начало новой жизни, но, я боюсь, только не для нас с Эндрю.

Я бы не смогла съесть ни кусочка, даже если бы знала, что умру с голоду. Я пообещала Эндрю, что схожу перекусить, только чтобы успокоить его. А сама выхожу на улицу и сажусь на скамейку перед больницей. Не хочется уходить далеко, пока Эндрю здесь. Когда медсестра увезла его, у меня в груди словно что-то оборвалось.

Читаю эсэмэску от Натали.

«Только что приземлились. Беру такси. Скоро приеду. Целую».

Когда я вижу подъехавшее к больничным воротам такси, я мгновенно вскакиваю. Как давно я не видела Натали, с тех самых пор, как мы поссорились из-за Деймона.

Но для меня это больше не имеет значения. По крайней мере, сейчас. Друзья всегда остаются друзьями, пусть даже порой они ранят тебя в самое сердце, и эта боль в сто крат сильнее, потому что причинил ее твой лучший друг. Все мы не ангелы. Ошибки для того и совершаются, чтобы настоящий друг мог простить тебя. А для чего же еще существуют друзья? В каком-то смысле Натали для меня как Эндрю, я не могу представить, как бы жила без нее. И сейчас она мне нужна, как никогда.

Увидев меня, она бежит по бетонной дорожке, длинные каштановые волосы развеваются на ветру.

— Боже мой, Кэм, как же я по тебе соскучилась!

Натали бросается ко мне и чуть не душит в объятиях.

Наконец-то она здесь, рядом, мне так нужна ее поддержка, как хорошо, что можно вволю наплакаться у нее на груди. Не могу и не хочу сейчас сдерживать слезы. Никогда я так много не плакала, как в последние двадцать четыре часа.

— Ну, Кэм, ну успокойся… Что стряслось?

Она гладит меня по голове, а я продолжаю рыдать в ее кофточку.

— Ну, пойдем сядем.

Натали ведет меня к каменной скамье под дубом, и мы усаживаемся.

Я рассказываю ей все. И почему убежала из дома, и как встретила Эндрю в автобусе, и так далее до этой самой минуты, когда мы сидим с ней на скамье под деревом. Она улыбается, смеется и плачет вместе со мной, а я рассказываю, что мы делали с Эндрю вместе, а сама удивляюсь: никогда не видела, чтобы Натали столь серьезно относилась к тому, что я говорю. Она вообще ни к чему серьезно не относилась. Впрочем, нет, было, пожалуй, когда моего брата Коула посадили в тюрьму и когда мои родители развелись. И еще когда погиб Иэн. Натали бывает и взбалмошной, и нахальной, любит шляться по вечеринкам и дискотекам, не умеет придержать язык, когда надо, но понимает, что всему свое время и место, и теперь вот она слушает меня с открытым сердцем.

— Не могу поверить… Ну почему столько бед на твою голову: сначала Иэн, потом все это? Почему судьба играет с тобой такие злые шутки?

В каком-то смысле она права, только вот что касается Эндрю, тут гораздо хуже, чем просто злая шутка.

— Послушай, подруга, — кладет она руку мне на колено, — неужели ты думаешь, что такая встреча могла быть просто случайностью? Так не бывает. — Качает головой. — Ты меня прости, Кэм, но если это случайность, то уж очень подозрительная — ведь вы были созданы друг для друга. Просто как в этих долбаных волшебных сказочках про неземную любовь, блин.

Я ничего не говорю, думаю над ее словами. Обычно, когда она начинает так высокопарно выражаться, я обязательно что-нибудь ляпну, но только не сейчас.