На этом наш разговор в основном и закончился. Гардинг отправился заваривать чай, а я порылся в его коллекции дисков. Она тоже впечатляла. Несколько тысяч альбомов, расставленных в алфавитном порядке, и все на виниле. По-моему, он собрал всю западную классическую музыку. Когда Гардинг вернулся, я похвалил его коллекцию, заметив:

— Никакой попсы, да?

Он завел пластинку, которая уже стояла на проигрывателе, — «Норфолкская рапсодия № 1» Воана-Уильямса — и слушал ее в молчании, пока мы пили чай, и агрессивность, паранойя вдруг пропали, черты лица стали почти красивыми, и казалось, он вот-вот улыбнется, хотя кем-кем, а улыбчивым этого малого не назовешь. Но когда пластинка доиграла, Гардинг сильно погрустнел и сказал, что слушал эту музыку тысячи раз, десятки тысяч раз и она ему никогда не надоедает. «Рапсодия» была одним из любимых произведений его матери. Я напомнил, что Воан-Уильямс был социалистом и возненавидел бы Гардинга и все, во что он верит. Такого сорта политические взгляды очень поверхностны, ответил Гардинг; совершенно очевидно, что композитор по-настоящему верил только в свою музыку. Ну что тут скажешь? Спорить с ним было бесполезно.

Перед самым отъездом я рассказал ему о Стиве Ричардсе: как он нашел новую замечательную работу, перевез семью в Бирмингем, а спустя полгода отдел закрыли. (И сдается мне, Клэр, что это дело рук твоего бывшего бой-френда, я прав?) Что ж, очень жаль, сказал Гардинг, но главная проблема в том, что Стив здесь пришлый, и он был бы намного счастливее, если бы вернулся в свою страну, к своему народу. К своим «корням», как выразился Гардинг. Тут я разозлился и обозвал его гребаным идиотом. И вспомнил, как Дуг однажды сказал, что не хотел бы снова с ним встретиться из опасения увидеть убогого нормировщика, но что может быть более убогим, чем эта реальность, и как подумаешь, каким Гардинг был сообразительным, остроумным, заводным и чем все закончилось. Очень грустно. Я спросил, существует ли миссис Гардинг. Была, ответил он, но умерла. Я в последний раз окинул взглядом его дом и содрогнулся при мысли о том, какую пошлую, несчастную и одинокую жизнь он себе устроил, — но, знаешь, пожалеть его у меня не получилось. Он никого в упор не видит, вот в чем беда, и как такого жалеть? Он поставил себя выше человеческого сочувствия. Я не пожал ему руки, не говоря уж о том, чтобы обняться, просто сказал «до свидания» и напоследок попросил передать привет Усаме, а заодно узнать у него, не даст ли он интервью для «Бирмингем пост». Гардинг в ответ произнес что-то по-арабски. Я полюбопытствовал, что это значит, и он перевел, сказав, что это цитата из Корана: «Укажи нам путь праведный, дорогу тем, кому Ты ниспослал свое благословение, тем, кто не прогневит Тебя и не оставит».

И я уехал. Он не помахал мне на прощанье, только стоял на пороге и глядел вслед моей машине. Больше я его не видел.

* * *

Теплый вечер тянулся своим чередом. Они зажгли свечи на балконе и, поужинав, сидели там вчетвером, Клэр, Патрик, Стефано и Филип, пока солнце не зашло, и тогда начали закрывать ставни, а город Лукка погрузился в почти полную тишину. Лишь изредка раздавались голоса, звонко прощающиеся, и шаги прохожих по брусчатой мостовой. И чудилось, будто события весны 2003 года случились миллионы лет назад.

Было уже хорошо за полночь, когда Клэр сказала:

— Не пойму, что мы можем извлечь из истории Шона. По крайней мере, то, о чем я раньше говорила, она не опровергает. Если и существует исключение из моей теории, то это не Шон, а Бенжамен. Тут я, пожалуй, соглашусь. В том, что с ним произошло, винить некого. Никакой причинно-следственной цепочки. Никто не вынуждал его влюбляться в Сисили и тратить двадцать лет жизни впустую, превратив ее в фетиш. За это он несет полную ответственность.

— Но ведь, — возразил Филип, — Бенжамен теперь счастлив. Он опять заполучил Сисили. Именно этого он и хотел всю жизнь.

— Не верю, что он действительно счастлив.

— Ты видела их вдвоем?

— Заезжала один раз. Это было невыносимо. Она сидела в инвалидном кресле, гоняя его как шелудивую собачонку. Ну и характер у нее…

— Дело не в характере, а в рассеянном склерозе. Он меняет человека.

— Все равно, это невыносимо.

— Тем не менее, Клэр, Бенжамен счастлив. Он снова пишет — ты не знала? И сочиняет музыку. По-моему, это здорово. Во всяком случае, по сравнению с тем, что было пару лет назад… Вспомни, как он исчез, уехав в Германию, и несколько месяцев от него не было ни слуху ни духу.

— Ну, может быть…

— В том-то и дело. Все мы в итоге получили то, что хотели, каждый свое. Ты, я, Дуг, Эмили. Нет, серьезно, с некоторых пор все мы живем так, будто сказка уже закончилась, — «долго и счастливо».

В предгорье

Черные поля снегом пестрят.

Сумерки крадутся по пустым балконам,

слепые дома важно

Хранят тайну, там дети

(Мерещится мне) растут, родители любят

В гнетущем уединении.

Аугсбург. Ульм.

Я их не вижу,

Но названья ложатся темно-синей тенью.

Унылой, как воскресный полдень.

Вдоль полотна канал

Течет. Перины льда

Качаются на его серозелени, а рядом трава

Бежевая, как ковер в квартире с ремонтом,

Которую никак

Не могут продать.

Кёльн. Манхайм. Штутгарт.

В любом из этих мест

Дом можно найти

Или создать. Но стоит ли?

Бледный манящий свет еще не поблек

За далекими Альпами, и скоро солнце

Лизнет пуховые плечи

Городов, которые я еще не вообразил:

Выбора нет,

Когда выбор бесконечен.

* * *

Бенжамен стоял в Drogerie,[33]в уголке, с двумя пачками презервативов, по одной в каждой руке, пытаясь расшифровать немецкие инструкции. Пачки явно отличались друг от друга, но он представления не имел, в чем заключалась разница, по-видимому, существенная. В размере? Текстуре? Отдушке? Не понять.

Раньше Бенжамен никогда не пользовался презервативом. Невероятно, если подумать, но факт. С Сисили они вообще не предохранялись в тот день — несколько безрассудно, в его теперешнем понимании, — Эмили же сначала принимала таблетки, а потом… нужды не было. Значит, ему предстояло нечто неизведанное. Тем более важно сделать правильный выбор.

Он колебался. Вспомнился позорный инцидент, случившийся в 1980-х, когда их группа, «Утроба рока», успешно отыграв в центре искусств под Челтенхемом, возвращалась обратно в Бирмингем. В фургоне они впятером затеяли игру под названием «Потери». Смысл игры состоял в том, чтобы назвать какое-нибудь предположительно массовое занятие, которое ты сам — к своему стыду, надо полагать, — никогда не пробовал. За каждого участника, знакомого с этим занятием, тебе доставалось очко, и в итоге чем больше очков ты набирал, тем более ненормальным вырисовывался в глазах других игроков. Бенжамен выиграл первый раунд, набрав максимальные четыре очка, когда признался — под изумленный вой, — что никогда не пользовался презервативом. А затем он выиграл следующие десять раундов, все с максимальным счетом, сознавшись поочередно в том, что никогда не употреблял кокаин, не прикасался к марихуане, не выкурил ни одной сигареты, не занимался сексом на свежем воздухе, не разгонял машину до восьмидесяти миль в час, у него никогда не было девушки на одну ночь, он ни разу не играл в карты на деньги, не прогуливал школу, не выпивал больше трех пинт пива за вечер и никогда не забывал о дне рождения мамы. Вдобавок никому не удалось набрать четыре очка за раз: если кто-нибудь чего-то не делал, то Бенжамен и подавно. Был лишь один момент, когда показалось, что ситуация переломится: Ральф, ударник, поведал с унынием, что у него никогда не было секса с двумя девушками.