— Ага! — торжествующе воскликнул Бенжамен. — А у меня был.

Но ему тут же объяснили, что Ральф имел в виду секс с двумя девушками одновременно. За что он и получил свои три очка — всего лишь.

Бенжамен снова посмотрел на пачки и вдруг сообразил (отчего у него защемило сердце), что, наверное, все равно, какую покупать. Он провел в Мюнхене три недели, толком не поговорив ни с одной живой душой, а тем более с женщиной, которая согласилась бы лечь с ним в постель. Так и не разобрав значения незнакомых слов, он в результате положил обе пачки в корзинку для покупок. В конце концов, в квартире, которую он снимал, имеется немецкий словарь.

* * *

Английский сад зимою в Мюнхене

Гол почти. Под ногами

Жижица из льда и грязи.

Река Алышне даже в июле

Холодна, словно горный ручей.

Залетная птица порхает над водой пугливо.

Что за птица такая? Не помню.

Трудно увидеть средь этой серости,

Как деревья безлистные (названья их

Забыл) летом расцветут,

И женщины лягут на берегу

Голышом — так говорят —

Перекусить с бизнесменами в костюмах

и при галстуках,

Бросая украдкой голодные взгляды.

Какими будут эти цветы?

Те, что обязательно набухнут средь шипов

Куста разлапистого (и безымянного

по моей вине)?

Дрожа, думаю, где же дождь,

Давно обещанный здешним грозным небом,

И сокрушаюсь о своем невежестве.

Пора покинуть этот невезучий город,

Придавленный облаками, которые я мог бы

Описать детально, да терминов не знаю.

А красота тех девушек, от солнца пьяных,

В моем воображении — реальность.

Зимой в саду Английском

Мороз по коже от двух грубых истин:

Меня не будет здесь, когда красавицы

На берег выйдут среди бела дня,

И лирика пейзажного не выйдет из меня.

* * *

Бенжамен не писал стихов со школы. Он понимал, что разучился это делать; впрочем, как и многое другое. Но после двадцати лет обвального «Бунта» — горы изученных документов, сотни часов изматывающих поединков с компьютерной связью и сетевыми залежами — он не желал пользоваться предметами, более технически оснащенными, чем ручка и блокнот, и литературной формой более сложной, чем сонет. Каждый день, заставив себя встать с кровати часов в десять-одиннадцать, он отправлялся в бар или кофейню в университетском районе, устраивался за столиком и принимался писать. Чаще всего ему не удавалось создать ни строчки. По утрам он обычно страдал похмельем. По вечерам отправлялся в кинотеатр, где показывали фильмы на английском языке, потом возвращался к себе, выпивал бутылку вина почти до дна и опять пытался писать. Если стихи никак не шли, он писал что-нибудь еще — по большей части отрывочные воспоминания в прозе о своем детстве и юности, — но эти излияния он не хранил. И наутро даже не удосуживался их перечитать. Скудость его личного опыта начинала раздражать. Оказалось, что ему не о чем писать. И когда осознание этого факта становилось особенно болезненным — как правило, поздно ночью, — он уже не ограничивался одной бутылкой вина. Крепкие напитки, вот к чему он пристрастился. В частности, к виски, производимому на шотландском острове Айла, хотя в Мюнхене эти сорта найти было нелегко и стоили они безумных денег. Одним памятным вечером (точнее, вечером, о котором Бенжамен впоследствии ничего не мог вспомнить) он выпил три четверти бутылки «Талискера» и его стошнило аккурат в собственные ботинки; обнаружил он это лишь на следующее утро, когда попытался эти ботинки надеть. Бенжамен понял, что пора прекращать. Но не прекратил.

Его немецкий совершенствованию не поддавался. Новые знакомства отказывались материализоваться. Деньги кончались. Он начал скучать по «Морли Джексон Грей», по офисным шуточкам и уютной рутине рабочего дня. У Бенжамена был с собой мобильник, который давно разрядился, но ничего не стоило вновь его зарядить. Он мог бы позвонить в офис Адриану, Тиму или Джульет; мог бы позвонить родителям, сестре или племяннице; набрать номер Филипа, или Дуга, или Мунира. Но телефон оставался безжизненным. Бенжамен твердо решил стать новым человеком, прежде чем кто-либо из этих людей его снова увидит. Он вернется к ним, но только победителем.

* * *

Мой взгляд прикован к ее груди —

Не так стыдно, как смотреть

В ее глаза.

Они синие, цвета кобальта (да, ее глаза),

И подернуты грустью, гневом, скукой —

Пусть, ведь это делает ее

Человеком. Хотя кому это нужно?

Ни мне, ни другим мужчинам (все молоды, кстати),

Что наблюдают за ней из тени,

Дрянное красное вино глотая ценою

В тридцать евро. (За бокал.)

В согласии похвальном с законами ЕС

Она демократична, скрупулезна и честна.

Грудь оголив, она, сойдя со сцены,

Предложит насладиться этой роскошью

По очереди каждому из нас.

По счету я седьмой.

Еще шестнадцать тактов

Бодрой музычки, и падает она — бах! —

Мне на колени. В общем, туда куда-то.

Ерзает лобком, но почти не касаясь моего,

И не сказать чтоб машинально, хотя уверен,

Мысли ее где-то далеко.

(Сомнамбула — вот слово найдено.)

А мне в лицо — сосок. И бард во мне

Воспеть его за честь почел.

Но о предмете этом много ль скажешь.

Он загораживает мне обзор, во-первых.

Он кругл и розов.

Второй ему под стать, насколько я могу судить,

И (голову даю) его сосали

Жадно, час-полтора назад,

Закрыв глаза, вцепившись влажными губами.

И как же ей не терпится, наверное, младенца своего

Вновь чмокнуть в круглый лобик.

* * *

Посещение стриптиз-клуба заставило его осознать: он почти дошел до ручки. Теперь он с трудом вставал по утрам и, по его прикидкам, набрал килограммов семь веса. Он перестал бриться, убедившись таким образом, что с бородой он выглядит еще хуже, чем без нее. У него развилась зависимость от сетевой порнографии, и он начал ублажать себя, прибегая к затейливым аутоэротическим техникам, для которых требовались пластмассовые плечики, мороженое «Бен и Джерри», кожаный брючный ремень и шпатель. Он заметил, что студентки, посещавшие кафе на Шеллингштрассе, по одиночке или с подружками, уже знают его и никогда не садятся за соседний столик, если другие столы не заняты. И хорошо, если за неделю ему удавалось сочинить больше шести стихотворных строчек.