К концу 1942 г. по всей Европе хватало источников для получения информации об убийстве евреев. Существовали сотни тысяч, а то и миллионы свидетелей расстрелов на оккупированных советских территориях, включая республики Прибалтики, и в восточных областях Польши. Не остались в тайне даже названия лагерей смерти в оккупированной Польше – Хелмно, Белжец, Собибор и Треблинка, равно как и нового лагеря в Верхней Силезии – Освенцим. Однако данные о происходившем в таких местах носили по-прежнему отрывочный характер.

В Померании, в оккупированной Польше и в Советском Союзе по дорогам во множестве разъезжали подвижные душегубки с выведенными в фургоны выхлопными трубами. В Померании ими пользовались уже в 1939–1940 гг. для уничтожения пациентов психиатрических лечебниц. С января 1942 г. эта техника пошла в ход в Хелмно для убийства евреев из Лодзи. В данном случае власти позаботились о сохранении секретности. Здание старого замка окружили высоким деревянным забором и выставили часовых, а военная полиция перекрывала дороги в лесу, где хоронили тела замученных в душегубках. Группы задействованных при погребении уничтожались следом. Мало кто имел доступ к капитальным газовым камерам в Белжеце, Собиборе и Треблинке. Одним из немногих, кто оставил об этом записи, стал эсэсовский офицер и специалист в области дезинфекции Курт Герштайн, побывавший в Белжеце 20 августа 1942 г. Там он оказался свидетелем прибытия и отправки в душегубки партии евреев из Львова. Дизель никак не заводился, и евреям пришлось пробыть запертыми в газовых камерах два с половиной часа, пока техники ремонтировали двигатель. Само отравление заняло еще тридцать две минуты. Задача Герштайна состояла в инструктаже по дезинфекции одежды, и он приехал в Белжец вместе с работавшим по совместительству в СС консультантом профессором гигиены Марбургского университета, доктором Вильгельмом Пфанненштилем. Профессор пришел в извращенный восторг от происходящего и точно приклеился глазом к глазку для наблюдения, пока тот не закрыла дымка. На следующий день оба эксперта отправились с визитом в более крупный комбинат уничтожения в Треблинке, где Пфанненштиль после обеда произнес речь, поблагодарив принимающую сторону «за величайшую работу», которую та выполняет[519].

Герштайн вернулся в Берлин ночным поездом. В купе его попутчиком оказался шведский атташе посольства в Берлине Гёран фон Оттер. Не находивший себе места после увиденного, Герштайн осмелился довериться Оттеру и попросил его рассказать обо всем за границей. Он не побоялся открыть свое имя и, как человек истово верующий, назвал в качестве гаранта, могущего охарактеризовать его, либерального протестантского епископа Берлина Отто Дибелиуса. Очутившись в столице рейха, Герштайн тотчас информировал как самого Дибелиуса, так и его католического коллегу, епископа Конрада фон Прейзинга. Попробовал поставить в известность даже папского нунция и швейцарского легата. Но все напрасно. Рапорт шведского атташе правительство его страны немедленно спрятало подальше под сукно, а епископы набрали в рот воды[520].

Даже отец Герштайна, бывший судья на пенсии, не пожелал слушать сына. Разговор не сложился, и младший Герштайн попробовал поднять вопрос в письме. 5 марта 1944 г. он написал отцу:

Словно поменявшись ролями в пьесе поколений, сын уговаривал отца выбрать правильную нравственную позицию, предупреждая, что ему самому тоже «придется встать и держать ответ за эпоху, в которой ты живешь и в которой творится то, что происходит. Между нами не осталось бы понимания… будь невозможно или непозволительно для меня просить тебя не допускать недооценки этой ответственности, этой обязанности – твоей обязанности – отвечать за себя».

Отец оставался непоколебимым, и в отчаянной надежде достучаться до него сын вновь взялся за перо: «Если ты посмотришь вокруг, ты увидишь ту трещину, которая расколола многие семьи и развела когда-то очень близких друзей». Как и в случае Карла Дюркефельдена, попытка Курта Герштайна высказать свою нравственную позицию наткнулась на барьер, поставленный его же семьей. Нет сомнения, таких как он находилось немало[521].

Свидетелями процессов уничтожения становились только особо доверенные лица. По мере того как известия расползались по прилегавшим к лагерям смерти районам, критически важные подробности операций обрастали разными вымыслами. Через десять дней после визита Пфанненштиля и Герштайна в Белжец унтер-офицер Вильгельм Корнидес оказался на платформе станции вблизи Равы-Русской в Галиции в ожидании поезда, когда прибыл эшелон из тридцати пяти забитых евреями теплушек. Как поведал ему один полицейский, то были, скорее всего, последние евреи из Львова: «Все это продолжается безостановочно уже пять недель». В купе поезда соседями Корнидеса оказались сотрудник железнодорожной полиции с женой, пообещавшие попутчику показать лагерь, где уничтожают евреев. Когда состав проезжал через высокий сосновый лес, Корнидес через какое-то время почувствовал сладковатый запах. «Мы проехали еще метров двести, – отмечал в дневнике Корнидес, – и сладковатый душок перешел в сильный запах горелого. “Это из крематория”, – пояснил полицейский»[522].

Рава-Русская располагалась всего в 18 километрах от Белжеца, и большинство следовавших через Польшу поездов так или иначе останавливались на станции. Когда французские и бельгийские военнопленные, посланные туда на работы летом, поинтересовались у охранявших их немолодых немецких резервистов относительно пункта конечного назначения забитых евреями составов, то получили короткий и исчерпывающий ответ: «На небеса». Двое бельгийских военнопленных сумели сбежать и добраться до Швеции весной 1943 г., где имели беседу с британским агентом, после чего тот составил рапорт следующего содержания: