множество мышей. Таким образом, говорят они, можно видеть, что даже из земли окрепшей, когда воздух теряет прежнее свое строение и умеренность, родятся животные. А из этого можно заключить, что подобным образом и в первичном происхождении всех вещей различные виды животных родились из земли. Вот какого мнения были древние относительно первоначального происхождения всех видов.

§ 49.

Марк Аврелий:

Спящих, полагаю, называет Гераклит работниками и сотрудниками в мировом процессе.

§ 50.

Ипполит о Гераклите:

Он учил, что бессмертные смертны, а смертные бессмертны: жизнь одних есть смерть других и смерть одних есть жизнь других.

§ 51.

Быть может, как жизнь и смерть дерева дает нам возможность дышать в биосфере, так жизнь и смерть человеков дает возможность дышать в Х-сфере другому живому в мире ином?

§ 52.

Послание Павла римлянам, глава 8, стих 24.

Ибо мы спасаемся в надежде.

Надежда же, когда видит, не есть надежда, ибо если кто видит, то чего ему и надеяться?

§ 53.

Юродством проповеди, безумством проповеди приходил ОН спасти верующих. И что может быть безумнее, что может быть ЮРОДИВЕЕ, чем сказать верующим и неверующим, что БОГ ИХ — СМЕРТЬ ИХ, и что ей надо молиться, для нее жить?

И я это говорю.

Мудрость моя мне нужна для вопросов, ответов нет в ней. Юродство мое отвечает мне через слезы и судороги рук, которые ищут слова. Но и мудрость моя и безумие мое суть дети ТРОИЦЫ, они едины, как едина жизнь-для-смерти, ибо смерть принимает нас, берет нас к себе, ЛЮБИТ НАС, какими бы мы ни были в жизни, как бы не грешили.

Глава девятнадцатая

Тотем

Эдип раскручивал тропу к долине вниз, все вправо и вниз, и запахи звали и гнали его. Змеи показали ему много соли, он ел ее и бил своими короткими передними, бил ловко и размеренно, ПОДГРЕБАЛ россыпь в небольшие кучки, штук десять в ряд, играл с ними, мычал в них, и только потом уже лизал и вставал на длинные задние, и глаза свои поднимал солнцу, и что-то новое от этой возможности видеть солнце днем и звезды ночью кололось в нем, селило мятежность и неудобство в паху, он лизал это свое большое неудобство, но покоя не было, а только била еще сильнее пахучая дрожь, и он вставал на свои длинные задние, ревел одиноко, и штука его торчала до боли между ног, одиноким рогом торчала. Соль уводила боль в голову, которая крутилась туда и сюда, валилась за спину, играла с Эдипом в прятки, смеялась ему, качала его пьяного все вправо и вправо, и он кидался к стене, к опоре, все влево и влево, и терся белой шерстью в заплешины, и точил свои ножи коротких передних, когда бил их камнями о ребра скал, бился до искр, до запаха гарева, до жара своих несчастных копыт, чтобы потом быстро прикрыть их теплом свою одинокую штуку, которая замерзла там между ног и мешалась играм на солнце. Но избавления не было, и Эдип вроде даже знал, что его не придет ТАК, но все выл и выл, и гнал искры из камней, и в хрустящем ручье мочил жар своей штуки, потому что иногда казалось ему, что она болеет лихорадкой и потому-то ее бьет холодный озноб, и пусть вот ручей поможет теперь, успокоит меня, усыпит, вернет прежнюю гибкость и мягкость, которая по-прежнему есть ведь в хвосте сзади, а вот в этом, ДРУГОМ хвосте напрочь пропала. Ручей помогал и Эдип спасался в нем от жары солнца и от зова его, спасался-замирал сном, чтобы идти вниз по тропе запахов ночью, когда звезды сверху опускают прохладу, чтобы мог все же Эдип идти, чтобы не палило его вечно солнце в холод влаги, чтобы не валялся он все время, трудно дыша прикрытыми глазами на красном берегу ручья, чтобы не скреб своими передними, подпирая голову, УКРЫВАЯ голову прочь от солнца и его запахов. Эдип шел ночью и спал днем, измученно спал, непокойно, и судорогами бил ручей и валился много раз в него головой, пил свою жажду много и долго, и все же как-то выползал, как-то спасался, чтобы ночью идти за запахом, который гнал его вниз и шевелил желание, и Эдип кусал это свое желание в кровь, в более острую, а стало быть и спасительную боль. И чем ниже опускался Эдип, чем ближе он знал этот запах, тем неизбывнее и печальнее становилась его боль, открывалась невозможностью перестать, пугала незнанием избавления, которое вроде могло бы настать, когда я уже близко к цели, но не наставало, а росло все глубже и шире в дыру, в открытость совсем, и чем ближе и невозможнее запах, тем шире и глубже дыра, и не закрыть ее одиноким весенним зверем, одиноким в одинокую смерть.

Эдип выл свое неумелое желание звездам и тропе, и иногда ему слышался снизу ответный радостный вопль запаха долины, словно изнемог он, ОЖИДАЯ Эдипа с таким криком, словно торопит его, Эдипа, быстрее к себе. И тогда Эдип бежал уже и по крику вниз, падал, потому что уклон был крут и потому что надо бы бежать на всех четырех, а он все дробил тропу длинными задними, а короткими передними скреб стены тюрьмы своей и трогал-хотел-оторвать свою боль между ног. Змеи смотрели сверху на его муки, качали головами и шелестели о весне и о зове ее, меняли шкурки свои, жалели Эдипа, особенно старая тетка и одна чернявая маленькая, они даже подскакивали вверх, когда он катился вниз и кричал, и показывал звездам и солнцу застывшую ЗМЕЮ свою. Его копыта скользили по красной тропе, он садился задом с размаху о камни, бился болью позвоночника снизу вверх, полз потом или лежал на спине, радуясь этой простой и острой боли, которая была понятна и которую можно переждать, так как острота ее и протяжность все же умели знание конца и избавления, которых не было в его тоске от солнца и весны. Все кругом плавилось вместе с криком Эдипа, все кругом понимало его тоску и кричало ему ответ черным снегом, зовущим воду, черной землей, открывающей себя в зелень травы, криком веток в зеленые листья, вздохом и воплем бабы-земли к успокоенности зачать от солнца. Этот вопль кружил в Эдипе радостью приобщения, но и болью смертной кружил он в Эдипе, и Эдип торопился в долину, все вниз и вниз, и слушал