свою нежность к тому, что облизывало его и ТАК пахло. А она, ПЕЧАЛЬ, все время видела перед глазами своего маленького, и он двоился в пришельца и вновь возникал, и она прикрыла свои глаза, чтобы не видеть обоих, и доверчиво и беззащитно стала протягивать свой зад лежащему, как протягивают руку за милостыней, хотя знают, что могут очень обидеть люди, но все же тянут, потому что нет выхода.

И тогда Эдип встал, и его длинные подняли его хорошо и строго, и солнце ударило его задранные в радость глаза, а уши услышали вопль старика. Старик уже давно, с того самого момента, как ПЕЧАЛЬ ушла от него, смотрел на них, на двоих, смотрел и ждал, или что-то ждало в нем вместо него, ждало удобного момента, чтобы убить его своим ножом, убить пришельца, который вроде бы похож на кого-то, кого старик знал прежде, но не в этом дело. Старик видел, что она просит пришельца, просит его молодой запах помочь ей, старик знал, что молодой обязательно полезет на нее, пусть полезет, вот тут-то я и ударю. И старик ждал, терпеливо ждал, когда же все это начнется, ждал и даже не дышал, а замер просто камнем, и ветер стал дуть на него, так что он ЗНАЛ их запахи, а они его нет; старик ждал, и в нем совсем не было прежнего страха, его шея и рог замерзли в одно жесткое лезвие, а все остальное тело стало ловкой кистью, которая знает, когда и как метнуть нож, или прижать его к теплому боку навеки. Старик стоял и ждал, и все было бы так, как он задумал, если бы не крик радости, который ринулся вместе с ним на Эдипа, когда тот поднялся на свои длинные задние к матери своей. Вопль старика был веселый и громкий, это был хороший вопль уверенной в своей победе природы, хороший и громкий крик благодарности, что все так устроилось, что нет совсем страха, и что ПРИШЕЛЕЦ полез на бабу, дурак, вот тут-то и смерть тебе, пришлый, смерть, смерть, смерть. Его вопль был воплем избавления, воплем, что он будет жить до следующей весны, что сейчас, когда он убьет этого сосунка, бабы будут ластиться к нему, как прежде, а он, старик, он прежде всего прогонит эту шлюху из стада прочь, эту шлюху, которой он доверялся сном, и которая бросила его, расчетливая тварь, она потому-то и не хотела старика, что берегла себя для такого вот молодца, который вон лезет на нее неумело, и глаза закрыл, мой молодчик, так вот же тебе, получай.

Старик издал этот вопль и потому промахнулся.

Эдип оттолкнул вперед свою подругу, а сам прогнулся назад, и старик промахнулся сквозь них и ударил ножом своим в камень, и тот зазвенел красиво, и Эдип немного послушал звон, совсем немного, пока старик разворачивался, чтобы ударить еще и еще. ПЕЧАЛЬ легла на свой прежний камень и стала смотреть и ждать, другие же бабы все еще спали, так их загонял старик в своей шутовской пляске, э, старик, попляши-ка теперь, старик, уж неважно теперь, старик, есть ли зрители или нет, вертись, вертись на ковре, старик, вертись, только не очень много шути, старик, осторожнее, старик, подбирай слова и шутки, никто ведь не слушает тебя, лишь ты сам, а что может тебя всерьез развеселить?

Эдип стоял и ждал, а старик плохо разворачивался назад, потому что вложил всю силу свою в этот удар, и это был очень хороший удар, и никто не виноват, что крик открылся радостью в старике, никто; удар был хороший и он бы убил пришельца, да заодно, наверное, пропорол бы и шлюху, которая бросила старика во сне и пошла ластиться к молодому; нет, это был хороший удар, и старик сам узнал его силу, потому что все закружилось в нем от удара о камень, все вновь закружилось страхом, как на тропе, когда нельзя глянуть вниз, чтобы не упасть, чтобы не ЗАХОТЕТЬ упасть, а ведь это самое страшное, что может придти это желание и ты покоришься ему, и ляжешь, или приляжешь в пропасть-вниз. Этот страх опять кололся в старике, потому что сейчас, после его хорошего удара о камень, ему очень хотелось лечь и уснуть, и униженно просить потом молодого, чтобы оставил старика в стаде, чтобы брал себе всех этих сук, которых видеть не может старик, но чтобы оставил его, старика, в покое, чтобы не гнал его с теплого камня, где он будет тихо себе греться на солнце. Этот страх, что старик может лечь и не встать, а лежать себе и лежать, и просить о пощаде, бился в старике неистово, скрежетом зубовным бился, потому что поймал себя старик на том, что ноги его без приказа гнутся лечь, и голова, улыбаясь, клонится к ним тоже. Старик стоял и покачивался из стороны в сторону, и его страх и желание униженно просить пришельца росли еще и потому, что тот не ДОБИВАЛ СТАРИКА, а просто стоял там и ждал, что же будет дальше, стоял, словно играл в какую-то игру, словно не с ним все это происходит, словно не он это дерется сейчас насмерть, а вроде бы это игры, и он лишь танцует ритуальный танец, танцует о ком-то, кто вот так бился насмерть раньше, но не он сам, нет. И еще, вот что еще случилось, вот что свершилось сейчас: старик ВСПОМНИЛ этого пришельца, это был тот самый пухлоногий, которого старик пробил тогда, и который прилип к его рогам, вот кто это был, этот пришелец. Это ВОСПОМИНАНИЕ старика было первым в его жизни, быть может, потому первым, что прежних пробитых он не мог ПРИПОМНИТЬ, потому что они не приходили, а умирали где-то, где-то, где их выпивал снег или еще кто. Но этого старик вспомнил, и еще больше забоялся, и еще больше гнулись его старые ноги лечь, и еще больше зрела невозможность сделать это, потому что пришелец никогда не простит. Эдип смотрел на старика и ждал, ему тоже казалось, что он где-то видел такое, что вроде это было ему знакомо, что вот он тоже как-то ждал, а кто-то так же присматривался к нему, чтобы потом зачем-то подойти, а, это, верно, было у змей, когда они обнюхивали меня, а я стал им танцевать, хорошее было время, очень хорошее, а старик-то хочет лечь, что ли, пусть себе ложится, я не трону его, вон моя