Я вспоминаю еще одно отделение неотложной помощи – ту ночь, когда моему сыну был год, и его пришлось срочно везти в больницу, потому что температура его тела поднялась до 40 градусов и начались судороги. Когда парамедики прибыли в наш дом, его тело обмякло, глаза были закрыты, он не реагировал на мой голос. Сидя рядом с Джоном, я снова всем телом ощущаю ужас, вспоминая своего безжизненного сына: я на каталке с ним на груди, парамедики по бокам от нас, сюрреалистичным саундтреком звучит сирена. Я слышу, как он плачет и зовет меня, когда его пристегивают к рентгеновскому столу, обездвиживая; теперь его глаза открыты, он испуган, и весь его вид молит об объятии, пока он изо всех сил извивается, пытаясь добраться до меня. Его крики по своей интенсивности звучали очень похоже на вопль Джона. Где-то в холле больницы я увидела каталку с ребенком без сознания – или мертвым. Это могли быть мы, подумала я в тот момент. К утру это могли быть мы. Мы могли покинуть это место так же.

Но это были не мы. Я вернулась домой со своим чудесным мальчиком.

– Мне жаль, мне жаль, мне так жаль, – проговаривает Джон сквозь слезы, и я не знаю, перед кем он извиняется: перед Гейбом, или Марго, или своей матерью – или передо мной за этот взрыв.

Перед всеми, говорит он. Но больше всего ему жаль того, что он не может вспомнить. Он хотел закрыться от невыносимого – от аварии, больницы, от момента, когда узнал, что Гейб умер – но не мог. Он бы отдал все, чтобы забыть, как обнимал мертвое тело Гейба, брат Марго разнимал их, а Джон бил его, крича: «Я не брошу своего сына!» Как бы он хотел стереть воспоминания, в которых рассказывал дочери, что ее брат умер; как и те, в которых вся семья приехала на кладбище, и Марго упала на землю, не в силах идти. Но все они, к несчастью, оставались совершенно живыми, невредимыми, всплывая ночными кошмарами наяву.

Что затуманилось, говорит он, так это счастливые воспоминания. Гейб сидит в своей постели, одетый в пижаму с Бэтменом («Обними меня, папа»). Заворачивается в оберточную бумагу, едва распаковав подарки на день рождения. Уверенно входит в свой дошкольный класс, как большой мальчик, только чтобы обернуться в дверях и послать украдкой поцелуй. Звук его голоса. «Я люблю тебя до Луны и обратно». Запах его волос, когда Джон целовал его. Музыка его смеха. Живые выражения лица. Его любимая еда, или животное, или цвет. (Это был голубой или «радужный»?) Все эти воспоминания, как казалось Джону, бледнели со временем – как будто он терял детали о Гейбе, причем чем сильнее он хотел удержать их, тем быстрее они исчезали.

Все родители забывают такие мелочи, когда дети вырастают, и они тоже грустят из-за этого. Разница в том, что в их памяти стирается прошлое, но настоящее остается перед глазами. Для Джона потеря воспоминаний подводит его все ближе к потере Гейба. И поэтому по вечерам, говорит мне Джон, пока Марго злится, полагая, что он работает или смотрит порно, он прячется с ноутбуком и смотрит видео с Гейбом, думая о том, что это единственные видео сына, которые у него есть, как и воспоминания о Гейбе – единственные воспоминания, которые у него когда-либо будут. Других не появится. И если воспоминания могут размыться, видео – нет. Джон говорит, что он пересмотрел эти видео сотни раз и уже не видит разницы между ними и собственной памятью. И все равно он исступленно смотрит, «чтобы сохранить Гейба живым у себя в голове».

– Сохранить его живым у себя в голове – это ваш способ не покинуть его, – говорю я.

Джон кивает. Он говорит, что все это время представляет себе Гейба живым: как бы он выглядел, какого роста бы был, чем бы интересовался. Он по-прежнему видит соседских мальчиков, которые дружили с Гейбом в детстве, и воображает, как его сын болтает с ними в средней школе, влюбляется в девочек, в какой-то момент начинает бриться. Он также представляет, каким бы Гейб был в переходном возрасте. Когда Джон слышит, как другие родители жалуются на своих подростков, он думает о том, какой роскошью было бы иметь возможность поворчать на Гейба из-за домашних заданий, или найти травку в его комнате, или поймать его за любым из тех занятий, которые становятся для родителей сущим кошмаром. Он никогда не встретится с сыном так, как родители встречаются со своими детьми на разных этапах жизненного пути, когда они вроде как все те же люди, какими были всегда, но в то же время волнующе и печально другие.

– О чем вы с Марго говорили? – спрашиваю я.

– Когда Марго пилила меня насчет психотерапии, – говорит он, – она хотела узнать, почему. Почему я хожу. Это из-за Гейба? Говорил ли я о Гейбе? И я сказал ей, что я пошел на психотерапию не для того, чтобы поговорить о Гейбе. Я просто стрессовал. Но она не дала мне продолжить. Она не поверила. «Так ты вообще не говорил о Гейбе?» Я сказал ей, что это личное. Ну то есть… разве я не могу говорить о чем мне самому хочется на собственном сеансе психотерапии? Она что, психотерапевтическая полиция?

– Почему, как вам кажется, для нее так важно, чтобы вы говорили о Гейбе?

Он обдумывает это.

– Я помню, как после смерти Гейба Марго хотела, чтобы я говорил с ней о нем, а я просто не мог. Она не понимала, как я могу ездить на барбекю и игры «Лейкерс» и выглядеть, как нормальный человек, но первый год я был в шоке. Я словно одеревенел. Я говорил себе: «Продолжай жить, не останавливайся». Но на следующий год, когда я очнулся, я просто мечтал о смерти. Я держал лицо, но внутри как будто истекал кровью, понимаете? Я хотел быть сильным ради Марго и Грейс, я должен был поддерживать крышу над нашими головами, так что я не мог позволить себе, чтобы кто-то увидел это кровотечение.

Потом Марго захотела еще одного ребенка, и я сказал, провались оно все, о’кей. Господи Иисусе, я не был готов снова стать отцом, но Марго была непреклонна: она не хотела, чтобы Грейс росла одна. Не только мы потеряли сына. Грейс потеряла единственного брата. И дом стал другим, не таким, как когда в нем живут двое детей. Он вообще больше не казался домом, в котором есть дети. Тишина была напоминанием о том, что исчезло.

Джон сдвигается вперед, накрывает крышкой салат и бросает его через всю комнату в мусорную корзину. Вжух. Он всегда попадает.

– Но казалось, – говорит он, – что беременность пошла Марго на пользу. Она вернула ее к жизни. Но не меня. Я продолжал думать о том, что никто не заменит Гейба. И тем более что, если я убью и этого ребенка?

Джон рассказывал мне, что, впервые услышав о смерти мамы, он был уверен, что это он убил ее. Перед тем как она ушла на репетицию, он попросил ее поспешить домой, чтобы она успела уложить его спать. Она, наверное, умерла, торопясь домой на машине, думал он. Конечно, отец убедил его, что она погибла, пытаясь спасти одного из своих учеников от опасности, но Джон был уверен, что это лишь прикрытие. Так продолжалось до тех пор, пока он не увидел заголовки в местной газете (он как раз учился читать): так он узнал, что и правда не виноват в смерти матери. Но еще он знал, что она пожертвовала бы собой ради него, не моргнув и глазом, как и он сам готов был умереть за Гейба, или Грейс, или Руби. Но сделал бы он это ради Марго? Не уверен. А она ради него? Тоже не уверен.