В 7 часов вечера Иванов прибыл в Витебск. Здесь он нагнал эшелон с георгиевцами. Отсюда двинулись вместе. Старик заснул сном праведника. Бессонная предыдущая ночь утомила его; не так уж велики стариковские силы в 67 лет. Спал как убитый. Проснулся в 7 часов утра. Поезд стоял, похрипывая под парами. На дворе было еще серо.

— Где мы находимся? — спросил он у денщика.

— На станции Дно, ваше высокопревосходительство.

— Как, за 12 часов проехали только двести верст вместо пятисот?

Денщик ничего не ответил. Иванов никого не распек; удовлетворился сомнительными объяснениями. Мысль о том, что их могли умышленно задерживать в пути, ему не пришла в голову. О молниеносности движения он вообще не думал.

— Что же мы стоим? — спросил он, напившись чаю. — Прикажите железнодорожникам двигаться дальше, — сказал он адъютанту.

В это время ему доложили о приходе поезда, в котором было много пьяных, буйствующих солдат.

— Задержать выступление, — приказал он решительно.

— Надо навести порядок. Как можно оставить дебоширов продолжать свой бесчинственный путь…

Главнокомандующий как будто обрадовался, что нашлось живое дело. Тут же на платформе начал чинить «суд и расправу», забыв, что для этого существует военно-полевой суд. «Расправа» была своеобразная: пьяных и дерзивших ему наглецов он ставил на колени. Считал это «отеческим воздействием». Это было смешно и не очень серьезно. Пьяные хулиганили, окружавшие смеялись во все горло. «Потеха да и только», — шумели в вагонах. «Это какой-то балаган, — возмущались между собой офицеры. — Что он, выжил из ума? Происходит черт знает что, а он занимается детской забавой…»

Три раза генерал Иванов останавливался в пути для подобной же операции. Сорок солдат, потерявших облик человеческий и угрожавших оружием, были им арестованы. В 6 часов вечера Георгиевский батальон прибыл на станцию Вырица, в непосредственной близости от Царского Села. Здесь он получил сведения, что в Царском неспокойно, что Тарутинский полк выгружается на станции Александровской. Генерал Иванов решил немедленно передвинуться в Царское, куда приказал явиться начальствующим лицам.

В ночь с 1 на 2 марта Георгиевский батальон стоял на станции в Царском Селе, не выгружаясь из вагонов. Находясь в таком положении, он действовать не мог; не мог бы и сопротивляться в случае нападения. Генерал Пожарский и не предполагал действовать. Прибывшим к нему представителям от города и от мятежных войск он заявил торжественно, что его солдаты стрелять в народ не будут и воевать со своими братьями не собираются.

— Мы будем держать нейтралитет…

Завывал, гудел, шипел змеей поднявшийся со взморья ветер. Такой же ветер, только другой, родившийся от столкновения людских страстей, гудел над Петроградом, над Царским Селом, над всей Россией. О чем пел этот буйный ветер? Не о том ли, что в темную ночь расползался по Русской земле черный мрак, что вытеснял он древний свет Святой Праведной Руси, что в душе народа проснулись стихийные дикие страсти, как пожар, все уничтожающий. Бывало подобное и раньше, но размеры были другие и не весь народ и не вся душа были поражены духовной анархией.

Товарищ, винтовку держи, не трусь.

Пальнем-ка пулей в Святую Русь.

В кондовую, в избяную, в толстозадую…

Эх, эх, без креста…

Долой святыни, жги иконы, на свалку древнюю святость, к черту тысячелетнюю историю. Эх, эх, без креста, без богов… Родился новый мир, новый свет. Свистит, воет дикий ветер; рвет кумачовые полотнища; красно-багровый свет революции горит пожаром. Еще слышится: «свобода, равенство и братство», но уже замирает, мешается с другим: «ненависть, классовое самосознание, смерть врагам»… «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!..» Эх, эх, без креста!.. За чечевичную похлебку, за химеру и утопию отреклись от исторических путей и от древнего наследства.

Старик Иванов, безвольный, дряхлый, но цеплявшийся за видимость власти, не разбирал слов, о чем поет петербургский ветер. Деникин сказал о нем: «Трудно представить более неподходящее лицо в усмирители и диктаторы». Не доносились петербургские песни и до ушей Алексеева. Рузский был ближе, слышал, о чем поют, но думал, что во втором отделении программа будет новая… Не было твердости монолита у тех, кто стоял наверху. Плохо верили в то, чему служили и поклонялись. В роковой час легко поддались впечатлениям и соблазну. Без поверки поверили тем, кому не следовало верить. Родзянко, Гучков и прочие одурачили царских генералов.

Ночью в Царском Селе Иванов получил шифрованную телеграмму от Алексеева. Начальник штаба сообщал: «Частные сведения говорят, что в Петрограде наступило полное спокойствие: войска, примкнувшие к временному правительству, в полном составе приводятся в порядок. Воззвание, выпущенное Временным правительством, говорит о необходимости монархического начала. Ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему все изложенное и просьбу принять это пожелание народа»… Это была неправда, которую Алексееву внушил Родзянко.

Иванов размяк еще больше. Успокоился, как праведник.

— Чего же лучше; вот все и пойдет по-хорошему, мирно, гладко и без позорной междоусобицы, — сказал адъютанту.

В три часа ночи тихий сон его прервал прибежавший начальник станции:

— Ваше высокопревосходительство, на вокзал двигается тяжелый дивизион и первый батальон 1-го запасного стрелкового полка. Наверно, будут драться с вами…

Старик заволновался; известие ошеломило его. Поспешно начал одеваться; с трудом попадал тощими ногами в штанины. «Скорей, скорей, скорей отсюда», — шептал про себя. Адъютанту приказал:

— Эшелон с георгиевцами немедленно направить на станцию Вырица… Если пойдет толпа, тысячи уложишь, — добавил он в пояснение бегства.

Адъютант усмехнулся. Вспомнил польский анекдот: «То не со страху, то со злощи»… Передавая приказ, сказал дежурному офицеру:

— Старая шляпа; тоже в усмирители назвался…

Известие о движении войск Иванова на Петроград быстро распространилось среди тех, кто имел достаточно оснований, чтобы бояться тонкой веревки. Заволновались не только представители революционного подполья, но и вожди демократии. Родзянко, Гучков, Милюков и руководители думского блока были охвачены трепетом невеселого свойства. Ставка в игре была очень большая. Или победа, свержение Царя, гибель режима, может быть, гибель России, или позор и казнь. Поворота назад уже не могло быть. На митинге 2 марта в Екатерининском зале Милюков бросил в накаленную толпу слова, полные ненависти: «Или старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола, или он будет свергнут».

Гучков метеором носился по казармам, по вокзалам, по ближайшим окрестностям, чтобы организовать отпор надвигающейся опасности. В одном месте его автомобиль обстреляли «союзники» — сознательные пролетарии — и убили адъютанта князя Вяземского. Положение было чересчур серьезное. Паническое настроение нарастало. Параллельно с Гучковым работали по линии железной дороги Бубликов и Ломоносов. 2 марта Ломоносов вызвал Лобанова