Рассказ «Heim und Welt» о затоплении также вполне согласуется с категориями, в которых жители Западного Берлина и вообще Западной Германии начала 1950-х гг. были склонны интерпретировать свой недавний опыт нацизма, войны и массовой смерти. В той серии публикаций противопоставлялось чистое зло (СС, Гитлер, «осатаневший» Геббельс[848]) – и невинность (пожилые люди и инвалиды, женщины и дети, раненые солдаты, прячущиеся во тьме от нависшей смерти). Немцы в целом были невинны, но введены в заблуждение лидером, обладающим гипнотической, даже демонической властью. Немцы ужасно страдали от рук неприятеля, тогда как СС – изуверские орудия Гитлера – совершали невероятные, невыразимые злодеяния. Миф о городской железной дороге позволял легко разделить хорошее, дурное и ужасное и поместить недавнее прошлое в интерпретативный контекст – одновременно более понятный и более отдаленный. Миф должен был объяснить масштабы массовой смерти посредством тщательно отобранных фактов и подтверждающих свидетельств; он обеспечивал моральный контекст и фабулу массовой смерти, служа правде и оправданию. Именно поэтому, как представляется, миф зажил собственной жизнью – невзирая на все противоречащие ему свидетельства.

Заслуживает внимания и сам образ «наводнения». Библейская традиция рассказывает о потопе, который очищает мир, потонувший в бесчестии, пороке и сознательном нарушении закона Божьего. Лишь немногие избраны Богом, чтобы выжить и очнуться после кошмара в мире, очищенном от грехов. Конечно, метафора библейского наводнения ни в коем случае не является абсолютным аналогом случая с городской железной дорогой, поскольку как раз тех, кого потоп якобы смыл, современные западноберлинцы сочли бы невинными. То, о чем я говорю, больше связано с прочной символической и метафорической силой потопа как такового. Антропологи описывают символы как обозначающие «не устойчивые эквиваленты, а контекстуально понимаемые аналогии»[849]. Особенно «когда мы сталкиваемся с основами человеческого существования, противоречием жизни и смерти, тайной страдания и любви, мы обращаемся к символам, излучающим множество смыслов. Одни могут быть прямо предметно-изобразительными – черное означает смерть, – другие же освобождаются от своих чувственных якорей и всплывают друг возле друга, сходясь в конфигурации, воплощающие одновременно разные идеи»[850]. Это значит, что история потопа, знакомая многим берлинцам, – в которой гнев Бога испытывают на себе преступившие его закон – не обязательно должна быть полной аналогией собственной ситуации берлинцев, чтобы иметь символические смыслы, которыми они наделяли затопление городской железной дороги. Легенды о наводнении были частью основополагающих мифов многих обществ, от античного мира до современной юго-восточной Азии. В Западной традиции эти истории часто означали восстановление человечества. Ближневосточные и иудеохристианские богословы объясняли библейский «потоп, обрушившийся на землю и затопивший все человечество, как наказание Божье: с религиозной точки зрения, человечество было очищено, чтобы произвести на свет новое человечество, живущее в более современную эпоху»[851]. Таким образом, затопление городской железной дороги могло иметь разные значения для жителей Западного Берлина 1950-х гг., но в своих основных очертаниях это была история о добре и зле, о жизни и смерти, которая могла, что особенно важно, обещать новое начало после катастрофы и искупление.

В течение 1950-х гг. Западный Берлин постепенно выходил из послевоенного разорения и начал представлять себя в образе не только бастиона, защищающего от восточного коммунизма, но и феникса, восставшего из пепла. «Позвольте показать вам жителя Берлина, – говорилось в одном особенно патетическом образце муниципальной пропаганды 1953 г. – Позвольте рассказать вам о Берлине. Знаю, вы уже слышали кое-что о нашем городе. Вы смотрите на нас и изумляетесь. Вы говорите: “какой героический город и <…> [какое] храброе население!”»[852]Если смотреть глазами создателей мифа о городе, то, казалось, его все более лучезарное настоящее способно заслонить унизительное и тревожное прошлое. Но что крайне важно для этого мифотворчества: город был спасен через катастрофу и обновлен – это показывало, «как идеалы и ценности труда и процветания взаимно наполняли содержанием друг друга в недавнем прошлом Германии»[853]. Спасение Западного Берлина в конце катаклизма образовало одну из главных основ для самопонимания его жителей в 1950-х гг.

Но уникальный характер городу в тот момент придавало еще и жуткое столкновение образов разодранных и поврежденных тел с образами, изображавшими процветание и удовольствие. Как жалкие останки были извлечены из могил в Айхкампе, чтобы расширить торговые площади ярмарки, так и в местной прессе часто специфическим образом соседствовали жизнь и смерть. В ноябре 1953 г. на первой полосе берлинского таблоида «BZ» появился рассказ под заголовком «Материнская молитва раскрыла тайну». После 1945 г., в каждую годовщину смерти сына мать отправлялась на железнодорожный вокзал в Хамельне, чтобы возложить венок и помолиться за сына, убитого там в последние недели войны. Как рассказывалось, он был похоронен, наряду со многими другими, в щебне под путями. Когда власти узнали о существовании этих могил, то немедленно их ликвидировали, обеспечив умершим то, что «BZ» назвал «достойным местом погребения» (würdiger Grabstätte)[854].