Примечательным образом эта история помещалась между статьей о рекламном скандале в Голливуде (актриса Одри Хепбёрн была недовольна тем, что ее лицо приставили к телу другой женщины в рекламе нового фильма с Хепбёрн «Римские каникулы») и историей о том, как королева Елизавета Вторая купила в Нижней Баварии трех такс для ее детей – принца Чарльза и принцессы Анны. В начале 1950-х гг. рассказы о непреходящих потерях сосуществовали рядом с рассказами о принцессах, щенках и возмущенных кинозвездах. Учитывая этот контекст, любопытно, что историю о рекламе «Римских каникул» сопровождало изображение расчлененного тела – голова Хепбёрн плюс фигура неизвестной женщины.

Такое соседство изображений было, возможно, не столь случайно, сколь симптоматично для общества, в котором останки физического истребления по-прежнему составляли часть «горизонта жуткого опыта»[855], даже когда шло восстановление и умершие аккуратно убирались подальше от глаз случайного наблюдателя. Это придает дополнительный вес следующему наблюдению: «общественная и культурная история 1950-х гг. включала в себя не только кодетерминацию на предприятиях и относительных преимуществах фильмов Джеймса Дина или отечественных [Heimat] фильмов. Она включала в себя поиск пропавших и переживание утраты; увечность и искалеченность; протезы конечностей и спорт для инвалидов»[856]. Однако сентиментальные нарративы виктимизации 1950-х гг., как и легенда о затоплении городской железной дороги, внесут свой вклад в развитие совсем другого общества, чем это сделали рассказы, появившиеся после Первой мировой (например легенда о трупе в машине), поскольку образы смерти медленно, но уступали обещанию процветания, а война постепенно становилась все более давним событием.

ИЗМЕНЕНИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СМЕРТИ

Ко второй половине 1950-х гг. появились отдельные намеки на то, что в восприятии смерти жителями Западного Берлина происходят изменения. Память о страданиях, связанных с войной, которая часто определяла самопонимание немцев в первой половине XX в., начала постепенно уступать место ощущению пережитости страданий. Но были в Западном Берлине и консервативные критики, озабоченные тем, что специфическое духовное видение немецкой культуры принесено в жертву относящимся к сегодняшнему дню, потребительским, индивидуальным удовольствиям. Обращаясь к теме «Вспоминая погибших под знаком экономического чуда», реформатор кладбищ беспокоился, «были ли могилы наших родных и близких лучшим местом для демонстрации наших финансовых возможностей»[857]. Автор намекал на подмеченную им у новых богатых тенденцию щедро тратиться на украшение семейных могил, и одновременно напоминал об опасении, которое в Германии с начала XX в. возникало при всяком политическом режиме. Его также волновали попытки понять место связанных со смертью «традиционных ценностей» в быстро меняющемся, активном и экономически все более конкурентном мире.

В 1957 г. власть обратилась к западноберлинским церквям с просьбой содействовать принятию законопроекта, недавно рассмотренного в Бундестаге и нацеленного на установление норм и правил в похоронном деле. Церкви, однако, были встревожены «чрезвычайно либеральной экономической позицией» законопроекта: «Погребальный бизнес – это, несомненно, такая сфера, где типичные для свободного рынка методы конкуренции и рекламы могут легко стать особенно недостойными, конфузными и бестактными»[858]. Уравновесить традиционные понятия о благочестии и «достоинстве» смерти и бремя все более требовательного настоящего никогда не удавалось без столкновения с духовными дилеммами, и некоторые жители Западного Берлина ясно чувствовали, что нечто в этом процессе утрачивается. Хотя в 1950-х гг. жители Западной Германии во многом солидаризировались с экономическим успехом, а процветанию и консюмеризму в Федеративной Республике придавалось первостепенное значение для сплочения государства и общества[859], масштабные культурные эффекты экономического чуда породили опасения, что блага изобилия подрывают традиции, связанные со смертью, – настолько, что это угрожает национальным ценностям.

Но некоторые жители Западной Германии – особенно, пожалуй, молодые люди – начинали смотреть на прошлое и на смерть иначе, чем люди старшего возраста. Поездки Народного союза на могилы стали в конце 1950-х гг. «практически модными» среди молодежи[860]. Описывая свое участие в одной такой поездке, юный автор «Kriegsgräberfürsorge» писал в 1958 г.: «Если бы мертвые могли говорить, они бы сказали вам: “Выйдите на улицу и узрите красоту мира. Даже там я с вами. Потому что вы уже достаточно настрадались”»[861]. Когда-то цель поездок к могилам состояла в том, чтобы научить юношей и девушек, что значит быть немцем, воспитать в них подлинно немецкое отношение к смерти; теперь же они стали поводом посетить другие страны, встретить новых людей, показать свое миролюбие и получить удовольствие. В конце концов, «вы уже достаточно настрадались». Даже макет журнала «Kriegsgräberfürsorge» к концу 1950-х гг. претерпел резкое изменение: из него исчез прежний мрачный аскетизм, его стиль посвежел, в нем стало меньше фотографий скорбящих вдов и заброшенных военных могил и больше живых, нарисованных от руки изображений.

Тем не менее напряженность между старым и новым способами смотреть на смерть не исчезли полностью, и иногда они вступали в ожесточенное противостояние. Кладбищенские реформаторы в целом придерживались решительно консервативного взгляда на немецкую культуру и эстетику кладбищ. Они были по-прежнему убеждены, что определенные черты современности – особенно материализм и рационализм – наносят вред духовной ценности и красоте мест для захоронения. Но в 1955 г., к большому испугу некоторых реформаторов, по всей Западной Германии внезапно вспыхнули споры по поводу законности Friedhofsordnungen [нем. правил для кладбищ]: под вопрос была поставлена совместимость нормативных указаний с ценностями меняющегося общества. Семья мельника в Ворпсведе, что близ Бремена, отметила его могилу (по его же просьбе) жерновом, на котором были начертаны германские руны, символизирующие жизнь и смерть. Местная протестантская Gemeinde [нем. община] поспешила помешать использованию на их кладбище этих «языческих и <…> национал-социалистических символов антихристианства». В то же время Gemeinde не хотела принуждать семью мельника к использованию христианских символов[862]. Отталкиваясь от этого случая, Федеральный конституционный суд должен был решить, легальны ли вообще Friedhofsordnungen с точки зрения конституции.