Еще сумрачным было утро 22 июня 1941 года, когда взрывы, гибель людей разбудили припограничье огромной страны и это донеслось по секретной связи до Генштаба и Кремля. С немецкой педантичностью неотвратимо сработал сигнал германского верховного командования: «Дортмунд». Он возвестил: вперед! И советские границы были нарушены.

В ночь на 22 июня верстали совсем мирную «Правду»: статья философа, заметки к юбилею Михаила Лермонтова, о советском циклотроне, о новой пьесе знаменитого тогда украинского писателя А. Корнейчука. Ростов не забыт: сообщается, что здесь проходит шахматный турнир.

Война конечно же давно уже предчувствовалась. Не зря в последней мирной «Правде» появился обзор печати «Трудовая доблесть и военная храбрость». Да только о фашизме — ни слова.

Шолохов признал, что замысел Сталина заключить с Гитлером договор о ненападении был отличным — удалось отодвинуть начало войны на год-два. И все-таки Гитлер перехитрил Сталина.

Первый день войны — 12 часов дня… Шолохов со всей семьей прильнул к радиоприемнику. Обращение ко всему народу. Но звучит голос не Сталина, а Молотова: «Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска…»

В Вёшках не могли знать, что происходило на самом деле. Начальник германского Генштаба сухопутных войск Франц Гальдер это знал. «Общая картина первого дня наступления такова: противник был захвачен немецким нападением врасплох…» — внес он в свой дневник.

Шолохов поверил Молотову, но уже через пару часов прозвучал отрезвляющий Указ Президиума Верховного Совета «Об объявлении в отдельных местностях СССР военного положения». Тут-то и пришла пугающая догадка — из самого текста явствовало, что военное положение вводится не в «отдельных местностях», не только на Западе страны, но и в Москве, и на Дону.

Он воссоединил только что узнанное с тем, что знал по главной фашистской книге Гитлера «Моя борьба» (ему кое-что из нее переводил Клейменов): «Завоевание и колонизация областей на восток от Эльбы…»; «Умственный и моральный уровень широкой массы народа в России был страшно низок…»; «В России достаточно немногого… Только натравить необразованную, не умеющую ни читать, ни писать массу на верхний слой интеллигенции…»; «Мы объявляем непримиримую войну марксистскому принципу „человек равен человеку“».

Нет, Гитлер напал не для того, чтобы тут же отступать.

Второй день войны. Шолохов с утра на почте — из Вёшенской ушла телеграмма в Москву. Гриф — «срочная». То первый выстрел писателя по врагу: «Наркому обороны Тимошенко. Дорогой товарищ Тимошенко. Прошу зачислить в фонд обороны СССР присужденную мне Сталинскую премию… По Вашему зову в любой момент готов стать в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и до последней капли крови защищать социалистическую Родину и великое дело Ленина — Сталина». Подпись: «Полковой комиссар запаса РККА, писатель Михаил Шолохов».

Третий день войны. Шолохов в райкоме — здесь его и попросили выступить перед станичниками. Пошел готовиться — знал, что от него ждут слова и писательски правдивого, и депутатски государственного. Он не может себе позволить, как у Молотова, легкомыслия, не для него пустые призывы. К обеду доставили «Правду» — углядел сообщение: «Митинг советских писателей». Выделено, что в столице выступили Фадеев, Павленко, Вишневский и немец-эмигрант Вилли Бредель. Всё без предчувствия правды, что быть войне — кто кого: на уничтожение. На последней странице: «Детская олимпиада художественной самодеятельности».

25 июня. В «Правде» сообщение: «Собрание ростовского партактива» — направили письмо Сталину с заверениями, что агрессор будет разбит.

На следующий день еще одна заметка с берегов Дона — «Митинг в Вёшенской» — сообщила, что станица провожала первых новобранцев. Отметила: «С теплой напутственной речью обратился к казакам депутат Верховного Совета писатель-академик М. Шолохов».

Он произнес: «В этой отечественной войне…», значит, чувствовал то, что пока еще не все поняли: война примет всенародный — отечественный! — характер, и не быть ей легкой и скорой.

Призвал: «Донское казачество всегда было в передовых рядах защитников священных рубежей родной страны. Вы продолжите славные боевые традиции предков и будете бить врага так, как ваши прадеды бивали Наполеона, как отцы громили кайзеровские войска…»

Выходит, догадался, как важно немедля всколыхнуть историческую память, чтобы пробудить патриотические чувства. Сталин тоже напомнит народу о судьбе Наполеона и кайзера, но только через восемь дней.

Когда готовился выступать, взял в руки свой «Тихий Дон» — перечитал, что писал десять лет тому назад тоже о первом дне войны с германцем в 1914-м:

«Полковник вывернул из-за угла казарменного корпуса, боком поставил лошадь перед строем…

— Казаки… Германия объявила нам войну!

Полковник говорил еще. Расстанавливая в необходимом порядке слова, пытаясь подпаливать чувство национальной гордости…» (Кн. 1, ч. 3, гл. VII).

По радио звучала новая песня со словами «Пусть ярость благородная / Вскипает, как волна. / Идет война народная, / Священная война!». Истинный гимн страны, которой надо отрешаться от мирной жизни.

3 июля. Сталин выступил по радио. Шолохова, как и других, его речь поразила — вождь еще никогда не обращался так к народу: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!..» Признал, что быть войне жестокой, тяжелой, закончил духоподъемно и афористично: «Все для фронта! Все для победы! Наше дело правое. Враг будет разбит!»

Но все нет Шолохову ответа из Москвы. Тогда он сам расчехлил свое отныне военное перо. Передал в «Правду» огромный очерк «На Дону». Он появился в газете 4 июля.

В этот день Гитлер заявил — знал, что его войска прут напролом: «Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл…»

Гитлеру не дано было узнать настроений «противника».

Шолохов знал! В своем очерке запечатлел слова казачки на проводах мужа в армию: «Вот и опять эти немецкие б… лезут на нас. Не дали нам с тобой мирно пожить… Ты же, Федя, гляди там, не давай им спуску!» (После войны текст стал укрощаться — не стало более выразительной «б…»; кто проявлял бдительность — редактор или сам Шолохов, — неизвестно.)

Страна читала здесь же и монолог «немолодого, со впалыми щеками казака». Ему было что сказать — прошел через плен у германца в Первую мировую: «Запрягали нас по восемь человек в плуг. Пахали немецкую землю. Потом отправили на шахты. Норма — восемь тонн угля погрузить, а грузили от силы две. Не выполнишь — бьют. Становят лицом к стене и бьют в затылок так, чтобы лицом стукался об стену. Потом сажали в клетку из колючей проволоки. Клетка низкая, сидеть можно только на корточках. Два часа просидишь, а после этого тебя оттуда кочергой выгребают, сам не выползешь…» У казака самая что ни есть всенародная фамилия — Кузнецов. Доживет ли этот горемыка, чтобы прочитать рассказ «Судьба человека» о герое-мученике с такой же всеобще русской фамилией Соколов?