В тот страшный год две книги больше всего дали моей душе. Первой из них была „Война и мир“.

Второй такой книгой оказался для меня „Тихий Дон“. Соединение трагизма его ситуаций с силой выведенных в нем характеров, по преимуществу народных, делало эту трагическую книгу книгой о силе народа, его двухжильной выносливости, бестрепетности перед лицом бед и смертей. Книга, которая оказывается нужной в такие минуты жизни, как тогда, в 1941 году, остается потом нужной на всю жизнь как часть тебя самого, сегодняшнего и еще более тогдашнего».

На писателей спрос. В эти самые дни Фадеев обращается в ЦК с просьбой содействовать вызову в Москву «наиболее крупных и политически проверенных писателей». Убеждает: «Они могут принести нам большую пользу выступлениями по радио и работой в центральных газетах». Однако писал в ЦК не только Фадеев. Читаю в партархиве: один популярный прозаик просит не реквизировать личный легковой «Форд» — был-де ему подарен властью за заслуги в создании революционно-героических романов для юношества. Приводит доводы: и автомобиль «старенький», и ему, писателю, «трудно добираться в Москву» из дачного писательского поселка Переделкино.

Шолохов на фронте был вместе с Александром Фадеевым и Евгением Петровым, соавтором Ильи Ильфа по знаменитым сатирическим романам «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» (в 1942-м он погибнет).

Бойцам интересны эти гости с большой довоенной славой. У Шолохова в петличках четыре алых знака различия — «шпалы», так их называли тогда. У Фадеева — один ромбик: комбриг, генерал то есть, и орден Ленина. Шолохов ходил без ордена. Все в гимнастерках, с отложными воротничками, через плечо портупея и широкие лямки от противогазов.

Петрову совсем не близок Шолохов, но после этой поездки подпал под его творческое обаяние: «Это редчайший художник. Подметит деталь, как никто другой, скажет одно только слово — и возникает целая картина». Возможно, такие детали он приметил в шолоховском очерке «По пути к фронту!», который рождался в эту самую поездку: «На мрачном фоне пожарища неправдоподобно, кощунственно красиво выглядит единственный, чудом уцелевший подсолнечник, безмятежно сияющий золотистыми лепестками. Он стоит неподалеку от фундамента сгоревшего дома, среди вытоптанной картофельной ботвы. Листья его слегка опалены пламенем пожара, ствол засыпан обломками кирпичей, но он живет! Он упорно живет среди всеобщего разрушения и смерти, и кажется, что подсолнечник, слегка покачивающийся от ветра, — единственное живое создание природы на этом кладбище».

Генерал Конев хорошо запомнил приезд знаменитых писателей — потом отметил в мемуарах: «Это создавало уверенность, что передовая наша интеллигенция готова разделить нашу участь и, веря в окончательную победу, выдержать страшный натиск немцев…»

И Шолохову запомнилась та поездка. Как-то принялся рассказывать о том, что даже такое пришлось пережить: «Нужно было перебраться на командный пункт полка, а немец вел огонь по площадям, все усиливая его. И место вроде неприметное, но „рама“ надыбала наше движение, огонь стал довольно плотный, а надо идти, взял я красноармейца — пошли, наше движение заметили, накрыли огнем. Залегли, красноармеец грызет краюшку, говорит: „Убьет, товарищ Шолохов. Давайте возвертаться“. Я — молчок, он же ведет, он знает, что делать, а дальше — открытое поле, не пройдем, переждали чуть, вернулись, но идти-то надо, кто начинал, тому и идти, снова пошли. Удачно, встретил нас командир полка, обрадовался…» Интересно, что рассказывал об этом без всякого пафоса.

Напросился побеседовать с пленным. Ему показали полянку за штабом, где сидели три немца и наш капитан с переводчиком. Подошел — все вскочили, кроме одного немца-офицера. Шолохов им: «Сидите, сидите! Продолжай, капитан, не простаивай». И с прищуром посмотрел на того, кто не приподнялся:

— Силен мужик! Небось, «чистая кровь»?

— Так точно. Член национал-социалистической партии с тридцать четвертого года.

— Что рассказывает?

— Молчит. Сегодня отправляем в Москву.

Один из немцев стал персонажем очерка «Пленные».

Познакомился Шолохов с генералом Лукиным — он командовал 16-й армией, но было это знакомство, жаль, мимолетным. Интерес к этому будущему герою романа «Они сражались за родину» придет не сразу. И чуть позднее — после героических боев под Смоленском. И много позже — после войны, когда генерал будет доказывать, что в немецком плену Родине не изменил.

Однажды писатель нашел время и заглянул в редакцию армейской газеты. Она расположилась неподалеку от какой-то деревушки под Вязьмой в лесном укрытии. Мир тесен: здесь, оказывается, служили писатели-ростовчане, старые добрые знакомцы Александр Бусыгин и Михаил Штительман. То-то радости было от негаданной встречи. Наскоро устроили для гостей военно-полевую пирушку. Прямо на земле раскинули брезент с фронтовыми яствами из командирских пайков. Он жадно слушал, а друзья все рассказывали и рассказывали. О подвиге одного командира, который, будучи окруженным, вызвал на себя огонь своих. О смелом потомке Лермонтова в чине капитана. О приключениях связиста… И он не молчал. Поделился своим творческим замыслом написать о тех немцах, которые попали в плен. Потом Бусыгин запел — выбрал грустную-прегрустную: «Полоса ли ты, моя полоса. Нераспаханная сиротиночка. Отчего ж на тебе, полоса, не колосятся ржи и былиночки? Знать, хозяин-то твой…» Но оборвал себя — увидел, что добавляет гостю горестных чувств.

Шолохов в свою очередь принялся читать чьи-то стихи. Под конец по казачьему обычаю выпили чарку — стремянную — и разошлись по машинам. Шолохову запомнилось: «Мы с Сашой поехали в политотдел дивизии. Немецкие артиллеристы тут же взяли нас в „вилку“. Снаряд разорвался сначала впереди, другой позади… „Врешь, гадюка, не возьмешь!“ Проскочили мы простреливаемое место, укрылись за бугром… Вскоре узнал, погиб Саша Бусыгин. Вырывался из окружения, отстреливался до последнего…»

После войны вёшенец напишет трогательное, полное дружеских чувств предисловие к книге избранных стихотворений Бусыгина. Погибли и Штительман, и Кац.

Поездка на фронт очень обогатила не только Шолохова-газетчика, но и Шолохова-писателя.

Да только не все подвластно в эту до края драматичную пору журналисту в звании полкового комиссара, хотя и при маршальском имени писателя Шолохова. Редактор газеты вспоминал: «Первый очерк Шолохова мы получили по военному проводу. Но к тому времени редакция имела прямое указание Сталина не упоминать ни 19-ю армию, ни имя Конева, пришлось давать очерк под нейтральным заголовком „На Смоленском направлении“. Когда Шолохов вернулся в Москву, он зашел ко мне огорченный с газетой в руке: „А я обещал Коневу, что напишу о его армии…“ Я объяснил. Кстати, об этом обещании Шолохова Конев долго помнил. Спустя много лет после войны он рассказал о нем в своих мемуарах и высказал сожаление. Во время одной из встреч я объяснил ему, что Шолохов был в том не повинен».

В очерке даже в пейзажной панораме виделась достоверная война — без всяких прикрас: «Вытоптанная, тоскливо ощетинившаяся рожь, дотла сожженные деревни и села, разрушенные немецкими снарядами и бомбами церкви…» Ехал на фронт за очерком, но насмотрелся и наслушался явно про запас. Об этом Ортенберг потом рассказывал: «Шолохов пробыл в войсках Конева несколько дней, он встречался со многими бойцами, с командирами… Ночевал с бойцами под гром тяжелых немецких батарей. Был в наступающих частях 229-й стрелковой дивизии Козлова, пожилого, с седыми висками генерала, участника пяти войн, беседовал с ним, встречался с младшим лейтенантом Наумовым из противотанковой батареи, разведчиком Беловым, шестнадцать раз ходившим в немецкий тыл. Видел людей в бою…»