прошлой зимы и лета. Грудь каждого из них украшают ордена и медали — за отвагу, мужество, за освобожденные города, за тысячи уничтоженных захватчиков.

То один, то другой бросает в костер охапку хвороста.

— Зимой там этого не было… — говорит боец с орденом Красной Звезды, — костры там не разводили…

И всем понятно, что «там» — значит на передовой.

Бойцы вспоминают минувшую тяжелую зиму, когда наши братья сражались с фашистами под Орлом. Тогда землю покрывал глубокий снег, по которому ни пройти, ни проехать. Люди толкали застрявшие в снегу машины, целые сутки проводили в чистом поле, в котором свирепствовала пурга.

— Мы шли на фронт, — вспоминает молодой боец, бывший крестьянин из-под Биржай, — и подчас нам казалось, что мы идем не по полям, а по снежному морю. Мы шли днем и ночью, днем и ночью. И когда усталые глаза видели ветку куста, вынырнувшую из-под снега, нам вдруг казалось, что вдалеке в снежной каше виднеется деревня, где мы найдем отдых и тепло. Но ветка находилась в двух метрах от нас, и мираж рассеивался, исчезал… И мы снова шли по бесконечным дорогам все дальше и дальше, все ближе к врагу.

Эти люди, которые сидят сейчас вокруг костра, рабочие, крестьяне, интеллигенты Литвы, за годы войны прошли большую, жестокую школу…

— Бывало, надо дома овцу зарезать — у меня рука не поднимается, — рассказывает крестьянин из-под Дусетос. — Да и теперь, наверно, никто бы меня не заставил зарезать овцу или даже курицу. Пока я не был на фронте, меня страшила даже мысль, что я увижу там трупы и кровь. Но когда я увидел разрушенные деревни, убитых мирных граждан, трупы женщин и детей, искалеченных врагом, у меня появилось какое-то новое чувство. Отвращение, смешанное с ненавистью. Бывало, лягу ночью и не могу заснуть — часами смотрю в темноту и курю. А когда еще начну думать о Литве, о жене и детях, которых там оставил, не могу больше лежать, — кажется, должен встать и как можно быстрей идти к своему пулемету и стрелять, как только увижу фашистов, и бросать в них гранаты, и черт знает что еще… Чтоб только поскорей они перевелись и здесь и там, в Литве…

Литовцы этим летом вместе с другими соединениями Красной Армии участвовали в исторических сражениях на Курско-Орловской дуге. Они своей грудью сдержали наступление немецких «тигров» и «фердинандов» и налеты авиации и не пропустили ни на шаг фашистов в глубь Родины.

— Без преувеличения можно сказать, — рассказывает молодой лейтенант, — что для наших ребят зимние бои послужили хорошим уроком. Они так отлично научились воевать, что в дни самых больших сражений летом наши потери были совсем незначительными, а фашисты несли большой урон. Ведь за лето мы уложили их не менее тринадцати тысяч. Уничтожали ли литовцы когда-либо, не считая Грюнвальда, столько этих головорезов?

Боец приносит сухой хворост и бросает в костер. Огонь на минуту гаснет, потом резко взрывается белым ярким пламенем.

— Мы шли вперед днем и ночью, поначалу отражали атаки врага, а потом принялись колотить их так, что они стали удирать куда глаза глядят, — рассказывает рабочий из Каунаса, недавно оправившийся после тяжелого ранения ноги. — Бывало, смотришь ночью — на западе горят десятки деревень. Это фашисты, отступая с советской земли, уничтожают наше имущество. Красными столбами поднимается к небу огонь, и ты стремишься вперед, только бы успеть… Кажется, это твой дом сжигают оккупанты. А вокруг — плодородная орловская земля, только она под властью оккупантов заросла полынью, крапивой и чертополохом. Ночью видишь в небе яркие звезды, чувствуешь, как пахнет полынь, а днем в высокой траве жужжат пчелы и в поднебесье заливаются жаворонки. И берет такая тоска по Литве, что хоть плачь… Врываешься в деревню и видишь, что она пуста, еще тлеют сожженные дома, на земле валяются трупы фашистов, рядом с ними — факелы для поджога домов, бензин, карабины. А людей нет, — кого угнали на каторгу, кто спрятался. Только когда затихает грохот сражений, из погребов, из кустов и лесов возвращаются женщины, дети, старики… Под немцами они так измаялись, что едва держатся на ногах… Дети бледные, испуганные. И когда люди видят, что их освободила Красная Армия…

— О да, — прерывает его пожилой сержант. — Вы помните, друзья, как мы вошли в одну деревню? Идем по улице, мимо еще горящих домов, запыленные, потные, на другом конце деревни еще трещат пулеметы и ухают ручные гранаты, а тут нас встречают дети с цветами. Ко мне, подбежала старушка, обняла, поцеловала — ну просто мать родная. Плачет, прижимается ко мне, повторяет: «Сынок, сынок…» — и мне даже неловко: мужчина, а вот-вот зареву, как девица.

Вороша палкой головешки, широкоплечий жемайтиец рассказывает о фашистской армии:

— Началась война, немцы принялись бомбить и обстреливать из пушек Таураге. Крик, суматоха, пожары, трупы… Я и думаю: вот это силища! Да и потом я считал, что фашисты смелые, хотя, конечно, чтобы бомбить спящий, ни о чем не подозревающий город, особой храбрости не надо. Но вот пригляделся я к ним, особенно этим летом, — просто иногда даже смех разбирал. Сижу в окопе, над головой летят самолеты. Вот, думаю, сейчас нам всыпят. Да и правда, — как завоет, кажется, все кишки вымотает. Вой длинный и мерзкий, чтоб его черти драли! Прижимаемся к земле, ждем затаив дыхание. Вдруг — бац что-то рядом с окопом, и ничего. Взрыва нет. Потом опять то же самое. И третий раз. Вылезаю я из окопа, гляжу — а вокруг бочки лежат.

— Бочки? — спрашиваем мы.

— Они самые. Одни деревянные, наверно, из-под селедки, другие железные, такие, в каких бензин держат. Днища просверлены. И когда такая бочка летит вниз, она свистит похуже бомбы. А действия, конечно, никакого. Разве что прямо в башку попадет. Да куда им там попасть… Эге, думаю я, значит, дело твое плохо… фашисту уже надо, чтоб его боялись, а если ты его не боишься, то он тебя боится и улепетывает во всю прыть…

Бойцы рассмеялись.

— Правда, немец молодец против овец, а против молодца сам овца, — откликается кто-то.

— А теперь, ребята, — обращается к нам один капитан, — расскажите нам, что слышно в Литве, вы же больше знаете…

Увы,