Литовскую дивизию, а оттуда сюда на поправку… Сами видите, время такое, всякая хворь к человеку цепляется. Главное — зубы расшатались, цинга называется… Врачи витамины прописали…

Встретился еще один — из Алитуса, бывший офицер буржуазной армии. Он прикидывался горячим советским патриотом, говорил, что страшно ненавидит гитлеровцев и рвется отомстить им… Рассказывал, как немцы в первые дни войны шли через Алитус и кто-то застрелил одного или двух солдат. Потом немцы поднимали мужчин с кроватей (было раннее утро), выгоняли на улицу и несколько сот расстреляли… Рассказывал он об этом волнуясь, — казалось, по сей день помнит каждую подробность кровавых событий… Уже потом один ответственный наш работник сказал мне: со временем всплыло, что офицер сам участвовал в расстрелах, а с какими целями оказался по другую сторону фронта и как попал в дом отдыха — это уже другая история…

В доме отдыха мы нередко встречали друзей и знакомых. Приехав вместе с нами, здесь отдыхала и работала Саломея Нерис. Каждый день мы видели нашего наркома финансов Юозаса Вайшнораса и молодую балерину Гене Сабаляускайте{157} (перед войной она уехала в Ленинград в балетное училище и осталась в тылу). Мы устраивали литературные вечера для бойцов, на которых выступали наши деятели искусств…

Мы видели молодую девушку Янину Наркевичюте. Она ходила отдельно от всех, опустив голову, ни на кого не глядя. Мы не подходили к ней. По правде говоря, руководство дома отдыха и не советовало нам этого делать. Как мы позднее узнали, Янина тяжело болела. Комсомольский работник, депутат Верховного Совета СССР, эвакуировавшаяся в начале войны из Литвы, в апреле 1943 года она была отправлена на самолете в Литву для организации партизанского движения. Самолет в Белоруссии на партизанской территории под Бегомлем попал в аварию. Наркевичюте получила тяжелые ранения и, не приходя в сознание, на самолете была доставлена снова в Москву. Здесь она оказалась в руках замечательных врачей и после лечения (раненая с большой благодарностью вспоминает особенно правнучку декабриста врача Татьяну Тизенгаузен) начала поправляться. Когда она уже могла ходить, ее послали в Воскресенск. (После войны Янина Наркевичюте много лет работала заместителем председателя Каунасского горисполкома. Эта женщина, очень чуткая к делам культуры, стала большим другом писателей и людей искусства.)

В этом доме мне еще раз пришлось побывать, кажется, весной 1944 года. Выйдя на станции, я направился в сторону леса — за ним вскоре должен был показаться и дом отдыха. Я не поверил своим глазам, увидев, что нет больше высокого зеленого леса с огромными соснами и елями. Деревья были переломаны, словно спички. Многие из них рухнули, вывернув корни, другие сломались посередине. Огромное пространство, где сотни лет зеленел лес, теперь было похоже на поле сражения. Только нигде не было видно воронок и следов огня… Оказалось, что некоторое время назад здесь прошел ураган… Но что самое удивительное — за этим буреломом стоял уцелевший дом отдыха. Бойцы рассказывали, что звуки ломающегося леса были похожи на грохот настоящей битвы — такой стоял гром и треск! Ураган чуть было не снес и дом отдыха, бойцы уже «эвакуировались» из него, но, к счастью, ветер внезапно затих, и дом уцелел…

В Москве все жили ожиданием. Очень часто по вечерам небо озарялось огнями салюта — это отмечали новые подвиги Красной Армии, освобождавшей города страны.

Всесоюзное правительство, а также и руководители нашей республики уже составляли планы восстановления. Никто не сомневался в том, что подобные планы вскоре будут нужны и даже необходимы. Из дивизии демобилизовали часть состава, который на специальных курсах в городе Шуя готовился к административной работе в освобожденной Литве. Ясное дело, будет нелегко сразу же восстановить партийный и советский аппарат. Кадры, оставшиеся в Литве, почти полностью выбиты, многие погибли на поле боя и в партизанских отрядах. Борьба была страшной, жестокой, безжалостной…

Каждый из нас все чаще задумывался о том, как будем жить и работать в освобожденной Литве. Мне было ясно, что вернуться к административной работе, которой я был занят с лета 1940 года, было бы нецелесообразно, — всю войну, невзирая на многочисленные обязанности, я старался прежде всего писать. Поэтому и обрадовался, когда ЦК Компартии Литвы согласился освободить меня от обязанностей наркома просвещения, назначив на мое место бывшего моего заместителя Юозаса Жюгжду.

Мы все чаще разговаривали о возвращении в Литву как о конкретном деле. Цвирка, встретив Людаса Гиру — он теперь жил в Москве, в Постпредстве или в гостинице «Москва», — шутил:

— Знаешь что, Людас, пора тебе подумать о возвращении в Вильнюс…

— А что? — отвечал Гира. — Я и так думаю… Сам видишь, привожу в порядок рукописи, чтобы в Литве можно было издать.

— Рукописи не самое важное дело… Пора позаботиться о белом коне! Ведь тебе, старейшине литовских поэтов, непременно надо в освобожденный Вильнюс, даже на гору Гедиминаса, въехать на белом коне… Эффект, понимаешь ли! Можешь себе представить, какой это произведет фурор во всей Литве!

— А знаешь, и правда было бы неплохо… — смеялся Гира вместе с нами. — У тебя богатая фантазия, Пятрас…

Мы рассуждали, когда будет освобожден Смоленск, когда Минск… Корсакас даже опережал события.

— Видите, что творится на фронтах! — горячился он. — Если будем двигаться вперед такими темпами, не успеем оглядеться — и в Вильнюсе не станет немцев… А оттуда и до Берлина рукой подать…

Такой оптимизм Корсакаса вызывал улыбку, потому что мы не забыли его пессимистических пророчеств, когда наша армия отступала все дальше на восток.

— Черт те что, — говорил он тогда. — Видите, что творится… Немцы все идут и идут вперед… Вот увидите, что еще будет…

Появилось желание больше и лучше работать, а сейчас главным моим делом снова стала литература… Я писал стихи (после войны они составили книгу «Там, где яблоня высокая»), очерки (книга «Из военного блокнота», позднее — «На полях войны»), статьи. Настроение было приподнятое, работа спорилась.

Жизнь шла своим чередом. Теперь многие из нас ходили в московские театры. Несколько раз в неделю мы посещали то Большой или Малый, то Художественный, Вахтанговский и другие театры. Каждый вечер они собирали полный зал. Среди зрителей было немало военных, прибывших по делам из действующей армии. Можно было видеть людей в форме американской и английской армий — это члены