Ну что можно поделать с женщиной, которая извращает истину на такой безумный манер и усугубляет свое безумие такими истерическими заявлениями? Я решил, что должен сохранить достоинство и дать ее ярости поостыть, поэтому пожал плечами и смиренно пошел к двери.

Но так до нее и не дошел. Мой отказ спорить с ней взбесил ее еще сильнее, она ухватила мое запястье. Я развернулся. Она собралась было ударить меня, а я, чтобы не дать свободу ее взметнувшимся рукам, нетвердо попытался ее обнять. И только когда она в отвращении отшатнулась от меня, я наконец потерял терпение.

– Черт тебя подери! – вспыхнул я. – Ты избалованная, эгоистичная сучка.

Я наговорил ей много слов, каких она никогда не слышала прежде, и внезапно ярость ушла из ее глаз, я увидел, что Сара испугана.

Теперь пришел черед отшатнуться мне. Мне было невыносимо видеть ее в таком состоянии – она тряслась, словно студень. На ее лбу проступили капельки пота, и от нее запахло страхом – Сара вызывала у меня отвращение. Я посмотрел на ее округлые груди, и они показались мне уродливыми. Я посмотрел на ее шею – не шея, а карикатура.

– Какое же ты жалкое существо! – с горечью бросил я. – Какая от тебя польза мужчине? – Гнев кипел во мне, как лава. Он переполнял меня, его груз изменял меня, превращал в иное, более темное существо. Я больше не контролировал свои слова, моим голосом будто говорил кто-то другой. – Ты думаешь, ты такая красивая и желанная, но это не так. Ты бесполая, ты сплошное злосчастье, от тебя проку как от козла молока, еще ни один мужчина, идущий к алтарю, не получал в жены такое ничтожество.

Она начала плакать. У меня остались смутные воспоминания о глазах, полных слез, и спутанных волосах, и опять на меня накатила такая волна отвращения, что мне пришлось покинуть комнату. Но она бросилась за мной. Сара теперь громко рыдала, упала на колени, уцепилась за подол сюртука, умоляя остаться.

Я оттолкнул ее, побежал наверх, и меня вырвало. Я думал, мне станет лучше после этого, но не стало. Мозг у меня словно онемел, я не мог ясно соображать. Мог только говорить себе: это был не я. Это слова говорил не я – кто-то другой.

Кто-то, кого я не хотел знать.

Позвал слугу, приказал ему собрать мне багаж. Позднее Маргарет постучала в мою дверь, но я отказался общаться с нею.

Я сел на дневной поезд до Холихеда, а на следующее утро пересек море и сошел на берег в Кингстауне. Вечером дублинский поезд добрался до Голуэя, а я чувствовал себя настолько измотанным, что выбора у меня не оставалось – только сразу же лечь в постель в отеле на Эйр-сквер.

Когда я проснулся утром, головной боли у меня не было, но вскоре она вернулась. Я не смог заставить себя позавтракать и не решился нанять частный экипаж, а потому сел на рейсовый, который ежедневно отправлялся в Клифден. Ехал я один. Я не хотел никого видеть, а потому оставил слугу в Лондоне, и никто не взирал на меня неодобрительно, когда я сел между священником и женой фермера. Экипаж поскрипывал, продвигаясь по сельскому пейзажу Утерарда. Потом деревья кончились, луга уступили место болотам, а вдали завиднелись громадные голые горы Коннемары и Джойс-кантри.

Я вышел из экипажа в Мам-Кроссе, где дорога разветвлялась: одна развилка на Клифден, другая – на Линон, и мне удалось нанять лошадь у одного из живших там дальних родственников Дерри. Несчастное животное отказывалось спешить, как я его ни подгонял. Поэтому прошло больше часа, прежде чем я наконец съехал с дороги на Линон и направился вверх по склону через ущелье к перевалу между Нокнафохи и Баннаканнином.

Погода стояла не по сезону жаркая, и я редко видел долину такой спокойной. Даже рваные берега озера казались выровненными, а склон по другую сторону долины, где стояла Кашельмара, таинственно сиял каким-то неестественным мерцающим светом.

Наверное, Дерри заметил меня издалека, потому что, когда я миновал оконечность озера и моя лошадь начала подниматься по склону, я увидел, как он бежит по темной подъездной дорожке к воротам.

Дерри поднял руку, весело помахал. Если бы я был поближе и мог его услышать, он бы сказал со смехом: «Жизнь прекрасна, правда?» – и я вдруг снова стал самим собой, и все мои неприятности не значили ничего.

Он начал отпирать ворота гигантским ключом. Я все еще находился от него на некотором расстоянии, но, когда ворота открылись, я поднялся в стременах, чтобы прокричать приветствие.

Дерри так ничего и не услышал – бросился ко мне. Прежде чем я успел произнести хоть слово, увидел яркий отблеск солнца от летящего клинка, затем донесся стук о землю бесполезного пистолета, выпавшего из его руки.

Он остановился. Какое-то мгновение стоял, гордо выпрямившись, глаза его сверкали, ветерок чуть шевелил его волосы, а потом рухнул сначала на колени, а затем лицом вперед – в дорожную грязь у его ног.

Нож торчал из его спины с бесстыдством использованного не по назначению креста.

Моя лошадь отказывалась перейти на галоп, и тогда я выпрыгнул из седла и побежал. Бежал и бежал, чувствуя острые камни через подошвы своих городских туфель, а солнце освещало долину со своего жаркого, парящего неба.

Я подбежал. Он был в сознании. Мы посмотрели друг на друга, но никто не сказал ни слова, а посторонний внутри меня посмеивался над нами, говорил, что мы, вообще-то, никогда и не разговаривали толком. Словно пытаясь возразить этому, Дерри попытался произнести что-то, но было слишком поздно. Язык уже не слушался его, и, когда я прижал Дерри к себе, его лицо вдруг застыло, глаза потемнели. Он умер, из его рта побежала струйка крови.

5

Я так и не видел того, кто убил его. Вероятно, он прятался среди больших камней над дорогой, а потом ему легко было ускользнуть, исчезнуть за углом стены, огораживающей Кашельмару. Кроме Дерри, я никого не заметил.

Но я пустился на поиски Максвелла Драммонда. Вызвал всех членов магистрата. Вызвал субинспектора. Написал всем органам правопорядка в графстве Голуэй. Я даже написал генеральному инспектору Королевской ирландской полиции, Государственному секретарю лорду-наместнику в Дублинский замок. А когда люди в ответ только пожимали плечами и говорили, что насилие в наши дни вещь распространенная, я написал Гладстону в Вестминстер, что Ирландии требуется не тайное голосование или земельная реформа, а закон и порядок.

«Мы – лидеры цивилизованного мира, – писал я, и слова будто пьяные выходили из-под моего пера, – но вот прямо у нас на пороге располагается эта неописуемая страна, обитатели которой хуже дикарей, а убийство – вещь столь заурядная, что считается не преступлением, а образом жизни. Почему с этим ничего нельзя сделать? Почему мы должны терпеть эту невыносимую ситуацию?»

Мистер Гладстон в своем ответе написал, что Ирландия и в самом деле тяжелый крест для Англии, но нам, как добрым христианам, следует способствовать улучшению судьбы ирландцев, чтобы вывести их из мрака их неудовлетворенности на дорогу к просвещению. Иными словами, ему хватило нахальства сказать, что для пресечения насилия мы должны цацкаться с ирландцами, чтобы сделать их счастливыми.