Эта роковая перемена внешности красавицы произвела исключительное воздействие на мысли Георгия Афанасьевича; она послужила каким-то сторонним ненавязчивым толчком, от которого беспорядочные мысли чудно и легко складываются в гармонию или истину. Георгий Афанасьевич уразумел, что каждому предопределена своя судьба, каковой не избежать. Эта истина, свидетельствовавшая об устройстве всего в мире, замалчивалась при новой власти долгие годы и теперь открылась Георгию Афанасьевичу благодаря фантастическому напоминанию в образе растолстевшей снохи. И такое наглядное представление о бренности и быстротечности земного для осознающего вечное «американца» послужило для беспокойного ума, как ни странно, отрезвляюще. Теперь Георгий Афанасьевич, рассуждая о минувшем, понимал, что иначе, по-другому в его собственной несчастной жизни и быть не могло, что пройденный им путь самый благоприятный из всех возможных для него. И даже события — ужасные — спасали его, может быть, от судьбы еще более жестокой. И, может быть, подготавливали для него радость, которая не возникнет, если ей не будут предшествовать испытания; и — даже, возможно, радость не для него, а для кого-то. Со всеми этими размышлениями страдающему человеку не так легко согласиться, особенно когда жить становится невыносимо, но у человека, кроме смирения, нет иного пути — единственно отрадного. Таким образом, Георгий Афанасьевич оказался на повороте судьбы своей и всей своей жизненной философии.

В Октябре наконец построили сумасшедший дом, и Георгий Афанасьевич отвез свою бедную жену в это заведение и теперь каждую неделю по определенным дням вместе с сыном отправлялся на свидание. Несчастную приводили в специальную комнату, где муж и сын ожидали ее, но она их не признавала, а только раздевалась донага и обратно одевалась, и тут же снова сбрасывала все с себя; при этом от беспрерывного одевания-раздевания казенная одежда очень быстро превращалась в жалкие лохмотья. Сын, после неудачной женитьбы пристрастившийся к спиртным напиткам, всегда в такие дни набирался так, что еле стоял на ногах, и танцевал перед матерью, иногда падая и тотчас подымаясь, как ванька-встанька. А в это время растолстевшая жена его, оставшаяся в мрачном особняке, торжествовала одна, также сбросив с себя все одежды, и, обнаженная, рассматривала себя в зеркалах, и от вида огромного своего белого тела ей становилось светлее на душе; а соседским детям, забравшимся на деревья, окружавшие бывшее еврейское жилище, и заглядывавшим в окна, — жизнь казалась прекрасной, но как только они опускались на землю, — почему-то печальной.

Как усердный работник, сын Георгия Афанасьевича продвигался по службе, и вскоре партия его послала на строительство в далекие края, и несчастный уехал из Октября со своей толстой женой. Оставшемуся же одному Георгию Афанасьевичу все хуже приходилось в удручающем его невеселыми воспоминаниями городе. Правда, теперь старику никто не мог помешать разговаривать самому с собой, и можно было не утруждать себя, выбираясь на природу. И днем и ночью, со страстью Георгий Афанасьевич стал задавать себе разнообразнейшие вопросы и пытался отвечать на них, но со временем старик Гробов почувствовал за своими плечами НЕКОЕГО, который никогда ничего не высказывал, но незримое присутствие ЕГО ощущалось с каждым днем все бесспорнее. Все более душой впадая в детство, что, впрочем, свойственно старикам, Георгий Афанасьевич почувствовал свою беспомощность и зависимость от ВСЕГО — как маленький ребенок. И, как ребенок, однажды, может, первый раз во взрослой жизни, заплакал и взмолился. И вот — в слезах он понял, в чем его спасение. Георгий Афанасьевич явился в детский дом, и взял себе девочку на воспитание, и уехал из города, но и на родину пока не возвратился… И, разумеется, письма от уехавшего сына получить никак не мог, которое вскоре передали его брату Митрофану. В письме оказались всего лишь такие строки, написанные, по вероятности, чьей-то чужой рукой:

«ТАМ БЫЛИ ОДНИ БЫКИ И КОРОВЫ И НЕ МОЖЕТ ЧТОБЫ ПРИЕХАТЬ СОБРАТЬ ДЕНЕГ НА БИЛЕТЫ».

Необычайное количество ворон в городе Октябре, беспрерывное их карканье и беспокойство, перелеты с дерева на дерево вокруг обезглавленной церкви, из которой соорудили бассейн, — все это подчеркивало обреченность Ваниного места рождения, а старого из огромных черных бревен отеческого дома мальчик боялся и целые дни проводил в цветущем в ту пору саду. Однажды Марфа Ивановна, опираясь на бамбуковую тросточку, ушла куда-то и долго не возвращалась, а когда вернулась — вынесла сыночку еду в сад, но из-за сильной тоски есть он не мог. Лишь только вечером, когда в доме зажгли огни и надвигающаяся темнота оказалась несравненно более страшной, чем умирающий родитель, Ваня вместе с матерью, которую долго еще вынуждал упрашивать, осмелился войти в дом, полный таинственных запахов и уставленный старинной мрачной мебелью. Марфа Ивановна объявила Ване, что отец хочет видеть его. Сразу за порогом старого дома скука обняла Ванину грудь. Мальчик еле дышал. Он так редко видел отца, что, казалось, позабыл его облик. Митрофан Афанасьевич находился в отдельной комнате и, затаившись, умирал. Несколько полусумеречных покоев Ваня прошел вслед за матерью на цыпочках, но страхи его не оправдались. Отец оказался обыкновенным пожилым человеком, который не лежал на кровати, как представлялось мальчику в саду, а сидел в кресле в своей каморке и, увидев сыночка, заулыбался, показав золотые и железные зубы, и тихим голосом известил Ваню о предстоящей поездке в Гробово, где он возьмет его с собой на охоту. О болезни лишь свидетельствовали отчаянная худоба Митрофана Афанасьевича и ведро около кресла, в которое он время от времени плевал. Но долго около себя жену и сыночка Митрофан Афанасьевич не задерживал и вскоре отправил ужинать и спать. И только тогда Ваня почувствовал, как проголодался, когда мама вывела его на кухню и принялась загромождать стол всевозможными яствами, специально приготавливаемыми для сыночка, единственной ее радости на старости лет, хотя детей она родила и вырастила много. Вскоре Ваня утонул в перине и, как ребенок, легко отдался забытью, пресыщенному невероятными снами, которые нигде так не снились и в таком количестве, как в этом городе, бывшем Снове.

Назавтра мальчик проснулся на руках родительницы, уже в автомобиле, за рулем которого сидел самый старший его брат Филарет, и Ваня догадался, что это к нему, проживающему отдельно и имеющему собственный автомобиль, мать вчера ходила договариваться о поездке в Гробово. Мальчик, затаив дыхание, стал рассматривать в окошках картины, которые, как бесконечный свиток — с одной стороны раскрывались, а с другой — собирались. Иногда вдали на дороге показывалась железная муха и медленно приближалась навстречу, а приблизившись до размеров чудовища, мгновенно, со свистом проносилась мимо. Но скоро Гробовы съехали с хорошей дороги на проселочную и стали прыгать по корням деревьев и объезжать бесконечные огромные лужи. Теперь редко встречались автомобили. Вокруг шумел дикий лес, изредка прерываемый речками, лугами, полями и деревнями с разоренными церквями и кладбищами. И конца и края не было видно этому мучительному пространству, от которого исходило уныние бесконечное. И люди, что встречались по дороге, на полях либо в деревнях, казались путешественникам братьями и сестрами — оттого, что выражение лиц у всех оказывалось одно: от страданий — блаженное. Лица у людей были как на старинных иконах: черные, смирные и строгие. Ваня с таким вниманием глядел в окно, что только через несколько часов вспомнил про отца и увидел его. Митрофан Афанасьевич сидел впереди, рядом с Филаретом, и молчал, как и Ваня, всем своим существом устремленный к проплывающим картинам, полагая, что видит все это в последний раз. А Ваня почувствовал, что и мама, и брат тем более едут неохотно в Гробово, и догадался, что они отправились на родину по прихоти больного старика. Осознав, что умирает, тот пожелал в последний раз навестить Гробово, в котором родился, и оставшихся в нем родственников. Невольно избороздившие чело Митрофана Афанасьевича нахлынувшие на него воспоминания незаметно перетекали в печаль, неуловимо смешиваясь с реальностью, и от этого путешествие на родину походило на сон и несомненно становилось для старика трогательным и увлекательным, и поэтому прекрасным, но ВРЕМЯ, оглянувшись назад из автомобиля на проплывающие мимо селения, и эту красоту превращало в ничто — а Марфа Ивановна давно выплакала все слезы, и лицо ее окаменело.