После той ночи он каждый день шагал столько, сколько мог выдержать, и спал в птичьих убежищах, так как на несколько дней зарядили дожди. Однажды вечером он обнаружил место в голубятне, и птицы не обращали на него внимания; лишь когда он переворачивался, они устраивали суматоху, издавая влажные курлыкающие звуки, а потом вновь усаживались на место. Следующую ночь он провел, лежа на сухом квадрате земли под высокой голубятней, — это сооружение напоминало храм, посвященный крошечному несуществующему божеству. Ему пришлось спать свернувшись в клубок, так как, если бы он вытянулся, либо его ноги, либо голова оказались бы под стекающими с покатой крыши потоками дождя. Еще одну ночь он спал в пустом курятнике; там он расстелил подстилку на земляном полу, который был покрыт толстым слоем засохшего куриного помета; Инман ощущал его под собой как гравий, и запах от него был как от пыльных останков древних мертвецов. Проснувшись задолго до рассвета, Инман не мог снова заснуть; подтянув к себе мешок, он нашел там огарок свечи и зажег ее. Затем развернул свиток книги Бартрэма, поднес ее к желтому свету и стал листать страницы до тех пор, пока не натолкнулся взглядом на отрывок, привлекший его внимание.

«Горная дикая местность, которую я пересекал в последнее время, казалась однообразной и правильно волнистой, как огромный океан после бури; эти волны мало-помалу уменьшались, все так же совершенно регулярно, как чешуя у рыб или орнамент черепицы в виде рыбьей чешуи: ближайшие ко мне — совершенно зеленые, следующие — серовато-зеленые и самые последние — почти голубые, как небеса, с которыми, казалось, сливался самый отдаленный изгиб горизонта. Мое воображение, таким образом, было целиком захвачено этим волшебным пейзажем, бесконечно изменчивым и безграничным; я почти не сознавал или не обращал внимания на другие прекрасные объекты, которые мог окинуть взглядом».

Инман вдруг мысленно увидел картину этой земли, так подробно описанной Бартрэмом. Горы и долины, перемежаясь, тянулись бесконечно. Угловатый, изрезанный глубокими ущельями корявый ландшафт, где человек был лишь случайной песчинкой. Инман много раз видел пейзажи, которые описывал Бартрэм. Это была бескрайняя страна, раскинувшаяся на север и запад от склона Холодной горы. Инман хороню ее знал. Он исходил все ее отроги, перечувствовал все ее времена года, заметил все ее цвета и ощутил все ее запахи. Бартрэм был лишь путешественником и знал только то время года, когда он был там, и ту погоду, которая случилась в те дни. Но для Инмана земля, которую он видел в своем воображении, была не такой, какой он знал ее всю свою жизнь, но такой, какой описал ее Бартрэм. Вершины теперь были более высокими, долины более глубокими, чем на самом деле. Инман мысленно представил затухающие ряды хребтов, бледных и высоких, как облачные берега, построил рядами их контуры и окрасил каждую тень более бледной и более голубой до тех пор, пока не достиг наконец самого далекого хребта, который сливался с небом; тогда он заснул.

На следующий день оказалось, что он отклонился на юго-запад, следуя через горы по старой тележной тропе. День был ветреный, все сухие листья на деревьях и на земле шевелились. Он даже не представлял, что это за местность. Возможно, Кровавый Мэдисон. Он подошел к указателю, на одной стороне которого прочитал «ДО БО 55М», на другой — «ДО АВ 65М». Скорее всего, это означало расстояние до каких-то городов.

Он прошел поворот и приблизился к маленькому пруду, своего рода роднику; поросшие мхом камни окружали его зеленым кругом. Дно родника было покрыто гнилыми дубовыми и тополиными листьями, вода была янтарно-желтой, словно настояна на этих листьях, как чай. Инман наклонился, собираясь наполнить свою флягу. Налетел ветер, и он услышал странный стук и щелканье, словно кто-то пытался сыграть какую-то мелодию, используя лишь сухие палочки в качестве инструментов. Он обернулся на звук, оглядел лес, окружающий пруд, и обнаружил удивительное зрелище. Оказалось, что он смотрит на трио из скелетов, висевших на ветке дерева, — они покачивались на ветру и ударялись друг о друга.

Фляжка наполнилась доверху. Инман встал, заткнул ее пробкой и пошел к костям. Они висели в ряд на нижней ветке большой тсуги, но не на веревках, а на сплетенных в косу полосах коры, содранных с молодого деревца гикори. Таз и кости ног у одного скелета упали на землю и лежали на боку; носок одного башмака торчал вверх. На другом скелете плетеная косичка растянулись так сильно, что носки ног достигали земли. Инман отмахнул листья прочь, рассчитывая найти твердое место в земле, где этот человек, умирая, крутился и утрамбовал землю. Его волосы упали с черепа и лежали среди листьев вокруг костей пальцев ног. Белокурые. Все кости были очень белые, зубы в раскрытых челюстях желтые. Инман пробежал пальцами по костям рук. На них не осталось ни крупицы плоти. Кости ног и ступней лежали кучей, как будто были свалены для костра. Он не смог срезать веревку сам, подумал Инман, но, если бы был терпелив, это бы ему удалось.

Несколькими днями позже Инман поднимался вверх все утро, не имея представления, где он находится. Полосы тумана двигались перед ним, как олень между деревьями. Затем в течение всего дня он шел вдоль хребта по тропе, которая петляла между холмами, покрытыми пихтами, по неглубоким ложбинкам между ними, где росли буковые рощи и кое-где дубы и тополя; здесь они достигали той границы, выше которой уже не могли расти. По мере продвижения вперед у Инмана возникло чувство, что он приблизительно знает, где находится. Совершенно ясно было, что он шел по старой дороге. Он миновал пирамиду из камней, которую чероки в давние времена имели обыкновение складывать вдоль дорог, хотя, что именно эти пирамиды означали — указатель, памятник или святилище, — теперь уже никто не знал. Инман поднял камень и бросил его на кучу, проходя мимо, подчиняясь какому-то древнему, взявшемуся неизвестно откуда побуждению.

Позже, в тот же день, он оказался на скалистом крутом уступе, окаймленном пустошью, на которой густые клубки высокой, по пояс, азалии и кусты лавра и мирта росли прямо на голом камне. Тропа терялась на этой пустоши, как будто путешественники имели привычку останавливаться здесь, чтобы полюбоваться видом. Затем дорога снова входила в лес через заросли азалии на расстоянии не более сорока футов от того места, куда Инман вышел.

Солнце заходило, и он решил, что снова сделает привал, но без огня и воды. На площадке почти у самого края откоса он собрал вместе то немногое, что там росло, чтобы сделать место для сна помягче. Он съел лепешку и разложил одеяла, пожелав, чтобы на небе была луна побольше и освещала раскинувшуюся перед ним панораму.

Инман проснулся, как только забрезжил рассвет, от звука чьих-то шагов по пустоши. Он сел, взвел курок «ламета» и направил револьвер в сторону, откуда исходил звук. Через минуту в двадцати футах от того места, где сидел Инман, сквозь листву высунула голову черная медведица. Она стояла, вытянув шею и подняв вверх желто-коричневую морду, принюхивалась и моргала маленькими глазками.

Ей не нравилось то, что она унюхала. Она двинулась, шаркая, вперед и заворчала. Ее единственный детеныш, размером не больше головы человека, вскарабкался вверх по стволу молодой пихты, стоявшей за медведицей. Инман знал, что она могла ощущать его запах, но не видела его в мерцающем свете утра. Медведица стояла так близко, что даже он, со слабым человеческим обонянием, мог чувствовать ее запах. От нее пахло мокрой собакой и еще чем-то более сильным.