— Кого может интересовать мнение марионеток!

— А может быть, шахматных фигур?

— Такое сравнение мне нравится больше.

— Кстати, я сразу заподозрил, что их кто-то двигает.

— Я заметил.

— А эти... Черные Чопперы... как у них со свободой воли?

— Со свободой воли у них замечательно. То есть никак.

— Выходит, мой левиафан слопал партию твоих пешек?

— Непохоже, что ему грозит несварение желудка... Между прочим, должен заметить, что твои фигуры впечатляют. Мне понравилась шутка с бронекатером.

— Твои кригсмарине тоже были недурны.

— Да, но туго соображали. Все время пытались своевольничать. За что и поплатились... Поделись секретом, где ты раскопал этого замечательного ящера, и как тебе удалось его обуздать?

— Это не совсем ящер. Точнее, совсем не ящер. Говорю же, это левиафан.

— Что, тот самый?

— Ну, разумеется, не библейский, а намного древнее. Возможно даже, мой ровесник. Поэтому смешно предполагать, что я способен обуздать столь древнюю и могучую тварь, практически божество. Я могу только его... гм... заинтересовать. Во всех водоемах есть свой левиафан. Когда левиафан умирает, водоему приходит конец. Я думаю, что вся вода этого мира обязана своим происхождением левиафанам. В конце концов, кто-то же должен порождать воду!

— Ученые считают иначе. У них есть объяснение происхождению воды, которое не предусматривает никаких сверхъестественных сил.

— Они просто не знают и, как водится, строят гипотезы в рамках собственных заблуждений. На деле же сверхъестественное — это то, что подчиняется неоткрытым еще законам.

— И как много законов они уже не успеют открыть?

— Гораздо больше, чем уже открыли, а точнее — вывели из накопленного багажа собственных ошибок. В том числе и ключевой закон всех законов.

— А есть и такой закон?

— Ну разумеется. Как, по-твоему, могло возникнуть мироздание, не будь закона происхождения законов мироздания?!

— Гм... наверное. Спасибо... за информацию о левиафанах.

— Про мировых змеев, полагаю, рассказывать не стоит.

— А они существуют?

— Безусловно.

— И такие же колоссальные?

— Намного больше. Будь у меня Веление уничтожить этот мир, я взывал бы именно к ним.

— Я в затруднении, насколько эта информация может быть полезна для решения моей Главной Задачи.

— Думаю, никак. Если я что-то понимаю в Велениях... со своим Велением ты справляешься неплохо.

— Ты слишком добр ко мне.

— И как долго мы будем перебрасываться пустыми фразами?

— Согласись, нечасто выпадает удача поболтать с себе подобным.

— Что ж, и соглашусь. Тогда, быть может, ты примешь какую-нибудь материальную форму, и мы выпьем гденибудь по стаканчику текилы? В этом мире еще можно найти текилу? Или хотя бы водку?

— Можно. И текилу, и водку, и даже колесную мазь. Ничто еще не пропало бесследно, а следовательно, есть надежда найти все, что угодно.

— Так в чем проблема? Подтягивайся ко мне, потрещим за жизнь нашу терминально-эффекторскую.

— Но... я не могу.

— Что так? Веление... пардон — условия Главной Задачи препятствуют?

— Ты не хуже моего это знаешь. Содержание задачи определяет форму реализации. Моя задача не предусматривает материальной формы для эффектора. Тебе повезло больше.

— Не предусматривает или... запрещает иметь?

— Второе ближе к истине.

— Но у тебя Все равно должен быть материальный носитель. Таковы... — Я едва удержался, чтобы не сказать: правила игры. Но ведь он не играл. Никогда не играл, с самого начала. Он только думал, что играет, а сам лишь решал свою Задачу. Это я был игрушкой богов, а значит, часто мог выбирать между игрой и тайм-аутом.

— ...исходные ограничения, — сказал он терпеливо. — Я знаю. Но это твои ограничения. Не забывай: при всем сходстве, мы все же совершенно разные.

— Ну да, я универсален, а ты... гм...

— Одноразовый, ты хочешь сказать? Как шприц или презерватив?

— Что-то вроде того.

— Не беспокойся, я не оскорблен. Меня вообще непросто оскорбить. Тем более что это действительно так — я создан для одной-единственной Задачи, которая почти решена.

— Уж не я ли то обстоятельство, которое мешает тебе считать Главную Задачу полностью решенной?

— Нет, по каким-то своим соображениям ты мне не препятствуешь.

— У меня одно соображение: добраться до Силурска и найти там человека. И никаких иных.

— Послушай, тебя действительно не беспокоит все происходящее?

— Какой мне резон лгать?

— Да, я вижу: все, что ты до сих пор делал, не ставит целью изменить ситуацию к лучшему, а единственно лишь двигаться дальше в избранном направлении... И все же, я не очень тебя понимаю.

— Ты поверишь, если я скажу, что мне безразличны судьбы человечества?

— Но ведь ты столько времени провел среди них... кстати, сколько?

Я помолчал, прикидывая.

— Динозавров мы ведь не считаем?

— Людей тогда еще не было, — ответил он, веселясь.

— Приход шумеров в Эриду я уже помню. И откуда они явились, знаю.

— Неужели из Атлантиды?!

— Бесспорно, нет. Был в Индийском океане, почти на тропике Козерога, большой остров, или маленький континент... как посмотреть. Царей шумерских, что менялись, как зубья шестеренок, не припоминаю. Что царствовали они десятки тысяч лет — брехня, редко кто усиживал на троне более года. То есть, конечно, Гильгамеша и его детей я знавал достаточно близко. Получается, что с небольшими перерывами я живу в человеческом окружении почти шесть тысяч лет.

— Впечатляет. Не сравнить с моими триста двенадцатью днями.

— Ха! А теперь представь, до какой степени они мне надоели.

— Уже представил... в меру своего воображения. Но когда их не станет, ты будешь по ним скучать.

— По людям?! Мне часто кажется, что ни с кем я не провел так много времени, как с ними. Что вокруг всегда были только они, и никого больше.

— А разве нет?

— Они здесь не первые, и даже не седьмые. Но, возможно, самые глупые и занудные. Хотя... возможно, острота каких-то впечатлений уже стерлась от времени. И все же есть расы, по которым я и вправду скучаю. Беда в том, что они уже никогда не вернутся...

— Ты не хочешь дать людям шанс?

— И видеть их вокруг себя до следующего конца света?! Нет уж, с меня хватит.