И все-таки именно он оказался нужен, потому что никто, кроме бессмертного Шурки, не мог постичь всю бездну ее огромного горя. Он верил в силу случайности, ни во что другое не верил, там, в хитросплетениях случайности, гнездилось Время.

Она жила с теми, кого он ненавидел, не признаваясь себе в этом, но ненавидел, если он вообще умел ненавидеть, во всяком случае, удачно избегал тех, кто владел правом на общую жизнь, но только не на его, Шуркину. Он уклонялся от встречи с ними, однако пришла пора вмешиваться, пришла пора вмешиваться, потому что дело касалось ее, а то, что она была глупа, влипла, вышла замуж за ПУНЦОВА, встряла во всю эту грязь, чему удивляться, она всего лишь женщина, слабое болотное растение. И вот теперь надо было взрослеть экстерном, так быстро, чтобы на собственной шкуре почувствовать время, надо было спешить, а он не умел спешить, потому что боялся пропустить жизнь. Он был созерцатель, он не мог быть никем иным, даже теперь он был созерцатель, впряженный в чужую жизнь.

Кончилось время умирать, наступило время сдавать карты, он сидел у гадалки Шурочки Путерброт. Их было пятеро: Кисляков и Крундышев, два местных работника ОРСа, портной, сама хозяйка и он, бессмертный Шурка.

Ему нужны были деньги, и он собирался их обыграть, безжалостно, потому что никто из них не пожалел бы ее.

— Говорят, вы женитесь, — сказала Шурочка. — На этой привлекательной незнакомке?

— Почему непременно женюсь?

— Вас всегда видят вместе, это очень благородно — взять женщину с ребенком. Кстати, кто был ее муж?

— Не знаю.

— Вы должны знать все. Таких женщин не бросают. Поверьте мне, они обычно уходят сами, я не хочу, чтобы вам была нанесена глубокая сердечная рана.

Игра шла, возвращалась память об игре, как качели, маленькими толчками, нарастая, игра шла, как пьяная, хотя здесь не было привычки играть в карты, пригубливая из бокалов шампанское, не было лампы, маленьких пасьянсных карт, оживляющих пальцы, ничего, кроме огромных антирелигиозных карт, выполняющих одновременно и роль карт, и роль пособия в борьбе с церковью.

Пьяный поп-король, глупая попадья-дама, валеты-дьячки. Это было не совсем справедливо ни по отношению к игре, ни по отношению к церкви, просто мелкое мошенничество государства — заработать одновременно на выпуске карт и не забывать о политике, двоедушие и хамство.

Но все-таки ими можно было играть, они трепетали в пальцах, после столь долгого воздержания игра ударяла в голову, это была хищная игра, нехорошая игра, но все же лишь игра, она брала ответственность на себя, ты словно не участвовал, только наблюдал, подправлял иногда ход событий, а уж они наваливались сами.

Он знал, что ими можно выиграть смерть, знал на себе, но он знал также, что ему бешено нужны деньги на лечение этой несчастной девочки и что она ждет его там, дома, в снятой ею на несколько дней комнате, она, ставшая после встречи с ним такой, какой и должна быть женщина: пленительной и беззащитной. Все остальное он брал на себя, он, передоверивший свою жизнь другим, теперь тянул ее, эту жизнь, в свою сторону.

— Поразительный случай, — сказал портной. — Курсант летной школы, совсем еще мальчишка, задался целью поймать лису возлюбленной на воротник, взлетел над полем, выследил лису, стал гоняться за ней, чтобы убить, но врезался в землю и погиб.

ПРЕДАНИЕ ОБ АЭРОПЛАНЕ.

— Да, я слышала взрыв, — сказала Шурочка Путерброт, — весь город слышал. Так то была любовь? Удивительно, на что способны пилоты.

— На что способны дураки, — уточнил Кисляков.

— Но вы же не можете отрицать, что любви всегда сопутствует сумасбродство? — возмутилась Шурочка Путерброт.

— О родителях больше надо думать, уважаемая, — сказал Крундышев. — Тогда не разобьешься.

— Какой ущерб народной авиации, — сказал Кисляков. — Много еще дури в людях.

— Нет, он был милый мальчик, — сказал портной. — О нем вспоминают хорошо, просто хотел шикануть дорогим подарком.

— Вот и шиканул в гробу, — уточнил Крундышев.

— И все-таки любовь, любовь, любовь, — пропела Шурочка Путерброт и обратилась к бессмертному Шурке: — Как вы думаете?

Он ничего не думал, он видел обожженное лицо пилота, уткнувшееся в траву. Летчик гоняется за лисой. Любимой на воротник. Пытается подстрелить лису с аэроплана и врезается в землю.

Опален взрывом лисий воротник, успокоился неугомонный летчик. Я поздравляю жизнь с победой над мечтой. И ставлю точку.

— Во всем виноват аэроплан, — сказал бессмертный Шурка.

Игра шла по маленькой, пока не явился местный речник, надзирающий за огромным участком реки, ему доверили власть над рекой, над судами, над всем, что в ней было. Говорят, он был строгий хозяин, что не мешало ему злоупотреблять этой неожиданной властью, он рисковал, конечно, но удержаться не мог от плывущего в руки богатства, рыба кормила его, он был первый человек после Бога, имеющий на нее право, вся семья этого рискового человека торговала рыбой, браконьерская семья, он был не настолько богат, чтобы купить реку, но достаточно, чтобы обогатить на обратный путь бессмертного Шурку.

Разговаривал он вальяжно, проигрывал не переживая, будто так и надо, но безмерно раздражал бессмертного Шурку каким-то страшно провинциальным ухарством и бахвальством, о которых читал, наверное, в старых книгах: где кутили и кончали с собой разорившиеся купцы, где деньги правили Россией и где обязательно была молодая жена, которой трудно было сохранить верность мужу, где деньги были — власть, огромная власть над людьми, над всеми людьми, кроме одной, которая все-таки изменила.

Почему это случалось, что придавало ей смелость отказаться от богатства — похоть, или дерзость, или просто бабья глупость, что заставляло стать клятвоотступницей, бессмертный Шурка не знал, но он был на ее стороне, когда обыгрывал в карты этого мелкого подражателя, этого красивого вора, относящегося раньше с презрением к оборванному поэту и вдруг обнаружившему в нем способность обыграть себя.

Уроки черноглазого не были забыты, бессмертный Шурка метал, банк рос, хозяйка дрожала, все стали очень придирчивы, следили за руками, делали замечания, заглядывали под стол, но он выигрывал и выигрывал этими антирелигиозными картами. В конце он столько выиграл, что вопреки картинкам стал верить в Бога.

— Ну хорошо, — сказала она, — слава тебе не нужна. Что же тебе нужно?

— Теперь — ничего.

— Почему же ты все-таки пишешь?

Он боялся ответить, и не потому, что не знал ответа, он боялся, что она не поверит или просто не придаст значения — как пустым словам, как глупости.

— Потому что я хочу победить смерть, — сказал он.

— Разве можно ее победить? Все умрем.

— Да, но я не хочу, чтобы она застала меня врасплох, я перебрал в стихах все возможные варианты смерти, я даже смеюсь над ней иногда, а это опасно.