Кимвалов медных звон, фригийской флейты звук...

(”Вакх”)

В романтическую эпоху именно антологические ”фрагменты” Шенье стали источником жанра стихотворений ”в древнем роде”. Само это определение восходит к названию идиллии Шенье ”Юная Тарентинка”, данному ей первыми публикаторами: ”Элегия в древнем вкусе”. Диалогические пасторали будут оттеснены этими ”фрагментами”, воспринятыми как образцы прочувствованного приобщения к идеалу, в которых происходит превращение античности из литературной нормы в волнующую мечту.

Воссоздание этого идеала было связано и с пристальным вниманием к элементам ”другой” жизни, с формированием предромантического историзма, что особенно характерно для небольших буколических поэм (”Слепец”, ”Нищий”, ”Больной юноша”). Герои этих поэм — поэт, скиталец и несчастный влюбленный — станут основными героями романтической поэзии.

Подобно буколикам, элегии Шенье тщательно ориентированы на античные образцы — произведения Тибулла, Проперция, Овидия, Горация. Существенна зависимость элегий и от ”легкой поэзии”, также восходящей к античной лирике и по примеру Анакреонта и Горация поставившей в центр частную жизнь человека. Образы поэта и его возлюбленных в элегиях в значительной степени стилизованы, темы, как правило, традиционны: жалобы на неверность коварной подруги, призыв ловить мгновение счастья, прославление простой жизни на лоне природы, уединения, радостей дружбы. В духе поэзии рококо Шенье рисует любовную утопию в стилизованно идиллической обстановке, где

Холмы оживлены и сладостно-покаты

И в воздухе цветов развиты ароматы,

Там прячется Амур средь птиц и звонких струй

И слышен в сумраке прохладном поцелуй...

(”Когда узорчатый оденет рощи лист...”)

Любовь, составляющая исключительное содержание многих элегий, — это в основном чувственная услада, виртуозное искусство со своими правилами (по образцу Овидия Шенье начал поэму ”Искусство любви”, которая осталась не законченной). Элегии начисто лишены каких-либо метафизических устремлений, предмет внимания поэта — существование ”здесь и сейчас”.

Вместе с тем, в элегиях звучат мотивы неудовлетворенности жизнью, бегства в иные края, ухода в мир искусства, распространившиеся в европейской литературе конца XVIII в. и содержавшие предромантические ноты. Элегиям Шенье свойственна к тому же специфическая интонация, частичная индивидуализация образа поэта. Образ этот складывается из ряда устойчивых черт, таких, как незащищенность, простодушие, доверчивость (”Я из податливой и слишком нежной глины // Был вылеплен, с душой и кроткой, и невинной...” — ”Послание о моих произведениях”). Эта мягкая, чувствительная душа — прообраз ”прекрасной” души, страдающей от жестокости и чуждости окружающего мира; она будет определять сущность романтического героя. Шенье отчасти наполняет образ героя элегий индивидуальным содержанием, обогащая биографическими чертами, хотя процесс отбора этих черт еще находится под контролем жанрового сознания поэта. Условно-элегические сетования на превратности судьбы были обеспечены его личным опытом, как и традиционное воспевание независимости, уединения, безвестности — его литературная безвестность была фактом его жизни. Образ поэта связывает воедино элегии и послания; в них акцентированы исповедальные настроения, установка на простодушную открытость:

Как хорошо, когда с наивной, незлобивой

Сдружишься Музою, как сам, вольнолюбивой,

В которой скрытности, притворства нет следа,

И можно смело ей, не ведая стыда,

Не чувствуя нужды таиться, лицемерить,

И душу всю раскрыть, и тайны все поверить.

(”Так, Трою покорив и мощь ветров и волн...”)

Элегии частично перенастроены на ”непосредственное” изображение личности с подчеркнутым интересом к частному, индивидуальному. ”С Шенье мы переходим от темы к опыту; между голосом поэта и его объектом расстояние изменилось: установилась совершенно новая близость. В условных чувствах ощущается биение жизни”[699].

Существенна в элегиях и посланиях тенденция к созданию вокруг образа поэта ореола, отличающего его от других людей, пристрастие к легенде, что будет характерно для романтиков (так, Шенье любит напомнить о своем ”византийском” происхождении). Герой мыслит себя как существо, стоящее особняком, его любимое окружение — любящие уединение музы, благодаря которым он уносится вдаль, живет иной жизнью:

Своим избранникам вы дарите свободу,

Мечты летучие, весь мир и всю природу;

Близ вас душа моя, на крыльях воспаря,

Летит через века и страны, и моря...

(”Ах, я их узнаю, и на сердце светлее.”)

Шенье склонен к абсолютизации искусства и личности художника (”О, дни моей весны, пора в венке из роз...”, ”Ах, нет, поверьте мне, я позабыть не в силах...”, ”Как? мне учить тебя божественным стихам?”). Подобные мотивы почерпнуты в античной поэзии (в частности, в одах Горация ”Взнесусь на крыльях мощных, невиданных...”, И, 20; и ”Сойди с небесных высей и флейтою...”, III, 4), но особый акцент на этих мотивах, их выдвижение на первый план, оживление ”личностной” интонацией и спаянность благодаря образу поэта — это черта элегий и посланий Шенье, а впоследствии особенность романтической поэзии.

Вместе с тем, очевидны и сущностные отличия Шенье от романтизма. И дело не столько в том, что он далек от ”христианской музы”. Он далек от крайностей романтического субъективизма, от романтической дисгармонии, надрыва, завороженной сосредоточенности на собственном ”я”, ему чужды болезненно-ироничный самоанализ и вызывающе-восторженное самообожествление романтиков. Для него поэт не означает автоматически существо высшего порядка. Об этом ясно говорится в одном из фрагментов неоконченной поэмы ”Литературная республика” (см. наст. изд.). Спокойный, простодушный и, можно даже сказать, смиренномудрый взгляд на искусство отличает Шенье. Его уравновешенность, ненавязчивость, явная склонность к хоровому началу, тяготение к традиции проистекают от сознания того, что есть нечто высшее, всеобщее, и он как бы обращен вовне, ищет точки опоры вне себя.

Это проявляется и в самой форме его стихов: до революции практически все они написаны самым, пожалуй, традиционным размером — александрийским стихом (и позднее в выборе размера он опирается на традицию). Александрийский стих был наиболее близок во французской поэзии античному гекзаметру и элегическому дистиху, был тем размером, которым писали многие французские мастера XVI—XVII вв. Все буколики и элегии Шенье (за редчайшими исключениями — в двух случаях изменена система рифмовки) написаны александрийским стихом, и Шенье не смущает такая монотония. Ему удается разнообразно интонировать один и тот же размер. Фактура александрийского стиха обретает у него, как и у ряда его современников, сенсуалистские качества. Чтобы ”глубоко затронуть чувствительную душу, стих начал трепетать, имитируя своими колебаниями пульсацию жизни”[700]. Стих Шенье отличается теми гибкостью, подвижностью, зыбкостью и легкостью, которые свойственны создаваемому им образу мира.

Здесь большую роль играют сдвиги цезуры, enjambements, обилие мелодикосинтаксических периодов, рефренов, богатая инструментовка.

* * *

Стихи Шенье были известны его друзьям, в том числе таким в то время знаменитостям, как Лебрен, В. Альфьери, польский поэт Ю. Немцевич.