за едой, гуляли с дедом, взяв его с обеих сторон под руки, выносили мусор. Глядя на них, Фина думала, что они могли бы стать с ее Ханнесом хорошими друзьями. Как-то братья вдвоем тащили тяжелую сумку, из которой сверху торчал хлеб, а сбоку выпирала картошка и банки консервов. Фина открыла ребятам дверь подъезда.

— Спасибо, — сказали братья.

— Как звали вашу бабушку?

За месяцы, которые Фина прожила по соседству, она так и не спросила имя у пожилой женщины. Только сейчас это стало для нее важным.

— Вера, — ответил мальчик постарше.

— А дедушку — Павел, — добавил второй.

Дочь Веры до последнего ждала брата, но тот не пришел проститься с матерью. Через несколько дней после похорон дочь с мальчиками уехали, взяв дедушку с собой. С тех пор, как не стало жены, старик не произнес ни слова.

А волнения в стране закончились выступлением Нацлидера. Он говорил о победе над внутренними врагами, отмечал ее роль в сплочении общества перед лицом внешних сил и заявил о готовности страны противостоять эти силам.

"Благодарю общество за поддержку, за проявление гражданской позиции. Идя навстречу воле народа, я принял решение участвовать в выборах главы государства", — неслось с экрана.

— Неожиданно, — холодно произнесла Фина.

Выдержав паузу Нацлидер добавил, что прощает совершивших ошибку.

"Возвращайтесь домой, к семьям", — закончил он.

И те же самые люди, которые все эти дни, которые еще утром с экранов и из динамиков до истерики требовали давить нацврагов, как клопов, теперь проникновенно заговорили о гуманизме, о том, как важно простить оступившегося человека, дав ему еще один шанс. Но, прежде всего, конечно, они наперебой твердили про мудрость и великодушие Нацлидера.

Слушать все это Фине было противно.

Вместе с другими прощенными вернулся домой и сын пожилых супругов. Только дома его больше никто не ждал. А у родителей ему никто не открыл дверь.

Выборы

Столы для сбора подписей в поддержку выдвижения Нацлидера поставили поначалу прямо в проходной Нацводы. Но это привело к толчее, и тогда фабричных активистов пустили по цехам.

Один из них подошел к Теллю. Тот, покосившись на лист с подписями, даже не стал отрываться от работы.

— Ты чего? — не понял активист. — Подписывай!

Телль повернулся к нему. Посмотрев активисту в глаза, он покачал головой. Активист хмыкнул.

— Не хочешь — не надо. Наберем без тебя. Просто будем знать, что ты не подписал.

— Ты чего цех позоришь? — начцеха тут же сам нашел Телля. — Один такой на всю фабрику!

— Зачем подписывать, если не хочу? — спокойно спросил Телль.

— Что? К начкадрам, быстро!

Мастер сзади толкнул Телля в плечо. Всю дорогу до управления кадров он выговаривал в спину Теллю, что из-за него теперь у цеха начнутся проблемы.

— Вот для чего тебе оно было нужно, Тридцатый? — с упреком спрашивал мастер.

Телль и сам спрашивал себя об этом. Он вполне представлял, что его ждет. Самым сложным будет отвечать на вопросы. Их обязательно зададут.

В кабинет начкадров мастера и Телля пригласили не сразу. В ожидании у закрытой двери мастер не знал, куда деть руки. Он то потирал их, то прятал за спиной, то опускал в карманы, то барабанил пальцами по брюкам. Вот, наконец, дверь кабинета открылась. Выслушав не своим голосом поведавшего о произошедшем мастера, начкадров кивнул.

— Я в курсе, — он показал на лист с жирной надписью "докладная". — Действительно, необычная ситуация.

Начкадров посмотрел на мастера. Тот сразу спрятал глаза в пол, потом искоса взглянул на провинившегося рабочего. Повернувшись к рабочему, начкадров встретился с ним взглядом и, на секунду задержавшись на спецовке с номером 30, обратился к мастеру.

— Объяснительную брали?

— Неет, — потряс головой тот.

— И не надо, — заключил начкадров, с интересом наблюдая, как захлопали глаза мастера. — Имеет право. У нас же свободная страна. К тому же — он не подписал против.

— Как? — изумился мастер.

Начкадров вздохнул. Приближался обед.

— Его голос не имеет никакого значения. Как и мой, как и ваш, — если это будет один голос. Мы напишем, что фабрика поддержала выдвижение единодушно. Вот упадет с вашей головы волос, вы это заметите?

— Ну, если выдернуть… — попытался рассуждать мастер, но начкадров его перебил.

— Я не про выдернуть. Вы разницу понимаете?

— Нет, — быстро мотнул головой мастер.

— Оба свободны. Возвращайтесь к работе, — начкадров надоело это общение.

Мастер выскочил из кабинета и чуть ли не вприпрыжку понесся о коридору.

— Повезло нам, — остановившись у выхода, шепнул он Теллю. — Но ты…

Вечером Фина призналась, что у себя на работе она поставила такую подпись.

— Получается, я испортила весь лист. Ведь я не имею права голоса, — добавила она.

— Ты подписала, — настаивал Телль.

— Все равно это ничего не решит, — уверенно парировала Фина.

Телль взглянул на нее исподлобья.

— А для тебя?

— И для меня.

Помолчав, Телль опустился на стул и положил ладони на колени. Так он делал, когда готовился сказать что-то важное.

— Отец говорил мне, что к его шестнадцати годам у страны пять раз менялись рководители. "Тебе уже шестнадцать, и я желаю тебе увидеть другого", — сказал он. Да, это было как раз, когда мне стало шестнадцать лет. Сейчас мне скоро пятьдесят, а другого я так и не увижу… На следующий день отец ушел на работу и не вернулся. Мачеха донесла на него.

— Про мачеху ты это мне никогда не рассказывал, — растерянно произнесла Фина.

— Мне не хочется вспоминать — тяжело. Да и противно, — Телль посмотрел в пол. — Я тогда не понимал: что она вообще связалась с отцом. Он был пьяницей, грустным и безобидным. Это после смерти матери он стал пить, моей матери… Встретил мачеху. Она была из деревни, приехала в город, жить негде. Ну, отец ее и позвал к себе. Потом дети пошли, стало тесно в двух комнатах… Не нужен ей был мой отец — даже если б не пил… Несколько дней я ждал его, но, когда понял, что он не вернется, собрал вещи и уехал на первом поезде.

— Неужели тебе никого не хотелось увидеть с тех пор? Брата, сестер? — с каким-то отчаянием спросила Фина.

— Нет, — твердо ответил Телль. — Я чужой им. Мешал там только. Мачеха и на меня бы донесла. А, может, она и сделала это, только я успел уехать.

— Жаль, что ты раньше никогда об этом не рассказывал.

— Наверное. Но знала б ты, как мне неприятно об этом говорить, — с трудом признался Телль. — А еще, знаешь, я совсем не помню лица матери. Мне очень за это…

Телль оборвался.

— Мы