веселый, золотой

И радостный, как в раннем христианстве.

Цветут, как идиоты, тополя.

Настанет ночь. И ничего не будет.

И скоро заблаженствует земля,

Где от жары, как мухи, вымрут люди.

Меня не будет больше никогда.

Какое лето! Я - все глуше, глуше.

Скорей, дожди! Скорее, холода!

Я кроме вас здесь никому не нужен.

3

Глухие сны. Столбы фонарные.

Дом. Переулок. Память. Дом.

Что - истощен, как тень под нарами:

И в цинковом, и в золотом.

Что - многолетиями, милями,

Воспоминаниями вспух.

Перелистай его извилины:

Канава. Чахлый. И лопух.

И виснет башенными кранами,

В серпах на тросах и в осях

Коробчатая глушь окраины,

Рога сквозь выси пронося.

Дом. Переулок. Многолетие

Пожаров. Переулок. Дом.

Все триста лет. И все - бессмертие:

И в цинковом, и в золотом.

Все триста лет. Ободья ржавые.

Дымит, дымит Звезда Полынь.

Что - память? Гарь. Самодержавие.

Глухие знаки Каббалы.

4

Канала сон кривой, насквозь зеленый.

Июнь всех прочих месяцев страшней.

Пух тополиный - прах - и воспаленный,

И ледяной у месяца в клешне.

Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.

Не набережная, а - обгоревший шлях,

Где тополя белеют стариками

Столетними - на мертвых костылях.

Забор. Канава. Целлулоид куклы.

Тоска воронья. Пересохший ров.

И в небе - фиолетовые угли,

Останки обитаемых миров.

Пласт времени из всех, что есть, раскопок,

Где в смерть, как в полночь, душу окунав,

Бродил меж ящиков, досок и пробок

Презревший дом и память аргонавт.

В пустыне сора. Никого не встретив.

Как перст один. Вдыхая страх и зной.

И, следовательно, есть на свете

Посредник между богом и землей.

И, следовательно, под вороньим граем,

Закрытая в бессонницу тщеты,

Еще жива в империи окраин

Власть посоха и нищеты.

Канала сон кривой. Тоска. Эпоха

Брюхатых послухов. Канава. Птичий гам.

Возврата нет. Кусты чертополоха

Торчат - как вороги по берегам.

5

Играют Моцарта, играют без конца,

До бледности, до синевы лица.

В нас обморок тысячелетий врос,

И воздух бел шуршанием стрекоз.

Я душу паутинную сотку

Бессмертную в пылающей пыли.

А там игла идет по ободку,

Как будто по экватору Земли.

Как будто по экватору Земли,

Царапает - все тоньше и больней.

И мы сидим - от музыкальной тьмы,

Как идолы, остолбенев.

Ведь для того, чтоб в смерти сквозняка

Вселенной - человек был тих и слаб,

Не нужно никакого языка,

Вина, любви и затененных ламп.

Не нужно никакого языка.

Мы в пламени и так уже горим.

А в сердце равнодушный музыкант

Льет музыки новокаин.

6

Ах, лето золотое,

И слепок солнца матовый,

И пух больниц, который

Всю душу мне выматывал,

Кружась. И переулок,

Где пьют настой веселия,

Крах гостевого гула,

Как решетом, просеивал.

А в гроб кладут ли краше?

А есть ли жизнь загробная?

Выпытывать ведь страшно

Отдельные подробности.

Как будто на кровати:

Ударили и бросили.

Мне сил уже не хватит,

Не доживу до осени.

Ведь все позакрывали,

И шторы занавесили,

И умерли трамваи.

Как этим летом весело!

7

Окраина времен. Пылают быль и небыль.

Огонь июля жжет. И улицы кессон

Мучительно горит. И раковина неба

Бесцветна, как моллюск, - впитав дневную соль.

Как еле слышный звук в огромном этом ухе,

Невидимо ничуть сошла - и след простыл

Эфирною слезой напраслина науки:

Любить без памяти и из последних сил.

Не хочется дышать - такая лень и тягость.

Такой струится пух. Такая сушь стоит,

Что пазухи дерев потрескались, и влага

Надкостницы ствола, как зеркальце, блестит.

Так пусто и светло. Так чист кессон осиный.

И что-то - без чего мир чахнет и слепит

В груди в полсердца спит, как долька апельсина,

Утратившая вкус и странная на вид.

8

Угар газетных эпидемий:

Корь на листах, на чашах лобных.

Опять проклятый академик

Ругает и клевещет злобно.

Сидел бы уж в библиотеке,

Или оклад, считает, - слабый?

Да я за этакие деньги

Быстрее всех голосовал бы.

Опять черны