— Жирная!

Вера шла к дверям не оборачиваясь, а вот Лара оглянулась перед самым выходом. Увидела, что тощая дама берёт Евгению за ногу и легко поднимает в сторону, а потом, нахмурившись, заводит эту же ногу Евгении за голову. Евгения даже не пикнула, стояла с таким видом, как будто это была не её нога — а совершенно посторонняя. Случайная такая нога.

— Не больно? — с интересом спросила тощая.

— Нисколько, — сказала Евгения.

— Давай скорее, мы уходим, — крикнула мать от дверей. Но тут вдруг тощая дама в три шага допрыгнула до выхода и буквально втащила их с Ларой обратно.

— У этой вашей девочки уникальные данные. Они что, сёстры?

— Нет, — сказала мать.

— Тогда понятно, а то я прямо удивилась. И подъём высокий, и гнётся во все стороны… Уникальный ребёнок! Связки не растягивали?

— Да вроде не было такого.

— Я спрашиваю, потому что многие балерины своим дочкам ещё в колыбели ноги до ума доводят, — разоткровенничалась дама. — Но вы-то, конечно, не из наших! Отдайте девочку в балет, такие данные редко встречаются. Не пожалеете!

Мать честно рассказала всё тем же вечером тёте Юле, но та заявила — никакого балета! Ещё чего! Пусть лучше мозги до ума доводит, а не ноги. Саму Евгению спросить, как обычно, забыли — и вечером перед сном она плакала, потому что уже представляла себя балериной на сцене. А Лару — тарелочницей в яме.

Насчёт бабушки Робертовны Лара тогда фантазировала напрасно — карьера тарелочницы её не впечатлила бы. Сейчас-то Лара это понимает.

Бабушка Робертовна умерла через год после той поездки в Питер, оставшейся в памяти Лары яркими, но не всегда связанными друг с другом эпизодами.

Лара помнила пыльную и тёмную комнату, маленького ушастого ученика — и ещё двух учеников, близнецов, похожих сразу и друг на друга, и на мартышек. Близнецы играли в четыре руки, тот, который трудился в нижнем регистре, был очень сутулым — и бабушка поминутно кричала ему:

— Митя, не горбись!

Все ученики её отчего-то были мальчики.

Ещё Лара помнила вечер в филармонии — то, как злилась мать, и скрипача с бархатной тряпочкой между щекой и скрипкой. У других скрипачей в оркестре были обыкновенные носовые платки, а у этого — бархатный лоскуток. Сам Петербург Ларе не очень понравился. Во-первых, мать восхищалась им почти до истерики, а Лара была ревнива и не любила делить её ни с людьми, ни с городами. Во-вторых, здесь было слишком уж много обязательной для усвоения красоты — все эти дворцы, фонтаны, мосты и памятники становились преградами на пути к обычной жизни. Их нужно было преодолевать как испытания в компьютерной игрушке — переходить с одного уровня на другой, теряя силы и заработанные преимущества.

— Ещё один дворец — и всё! — обещала мать, но уже через пять минут выяснялось, что совсем рядом, буквально в двух шагах, находится собор, в котором нужно побывать каждому… Полоса культурных препятствий — вот чем стал для Лары тот давний Петербург, ну и ещё — городом, где ей купили собственный гейм-бой. Событие, определившее, как считает мать, всю её неудачливую судьбу.

О том, что Лидия Робертовна умерла, матери сообщили по телефону из Питера — то ли тётка, то ли, наоборот, племянница бабушки. Мать уже потом однажды сказала, что никому не могла объяснить, как неподъёмна была для неё эта утрата. Что первым человеком, о котором она вспомнила, чтобы вместе поплакать, была сама покойница. Это показалось Ларе очень понятным. Она подумала, что, когда мать умрёт, ей тоже наверняка захочется рассказать об этом горе… матери.

Мать ездила на похороны, но на сей раз Лару с собой не взяла. Квартиру бабушка Робертовна оставила той самой родственнице, атрибуцию которой так и не удалось установить. Но мать и не рассчитывала ни на какое наследство, хотя втайне — Лара знала — мечтала переехать в Петербург. А для Лары та первая поездка так и осталась единственной, и она часто вспоминала, как в Эрмитаже мать таскала её от картины к картине. Матери всегда хотелось найти в Ларе талант — а он всё никак не отыскивался. Прятался. Поэтому в конце концов она решила, что её дочка должна обладать ярким даром восприятия живописи, приняв за него чрезмерно развитое воображение.

Лара хорошо помнила тот день в Эрмитаже — вот он-то схватился в памяти крепко, как добротная картина фламандской кисти. Помнила малахитово-зелёные жилетки смотрительниц — одна из них так сладко спала на своём стуле, что посетители шли мимо на цыпочках (вопиющий непрофессионализм, сказала мать.) Стены — в трещинах, щели в окнах заклеены бумагой, а сами стёкла грязные, так что синяя Нева сквозь них видится серой. Инкрустированные полы как деревянный калейдоскоп. Царский сервиз «С лягушкой», где Лара никак не могла найти лягушку — пока мать не помогла, чуть ли не ткнув в витрину пальцем. В зале Да Винчи окна были почти что чистыми — и синяя мощь реки отразилась, как в зеркале, в «Мадонне Литта». Матери не нравилась «Мадонна Бенуа» — она считала её олигофренической, как и томных красавиц Кранаха. Уже с лестницы, из-за громадной зелёной вазы («наш, уральский, малахит», гордилась мать) показались блудный сын Рембрандта и его терпеливый родитель, а напротив — другая семья с проблемой отцов и детей: Авраам, который вначале родил Исаака, а потом принял сложное решение его зарезать.

В галерее 1812 года на стенах плотно висели портреты вояк — как фотки на заводской Доске почёта, которые Лара видела на ВИЗе. Именно в этой галерее, от скуки, она решила подшутить над матерью — и зажала нос руками, как от невыносимой вони.

Вечером, лёжа на раскрытом диване бабушки Робертовны, провалившись в мебельную расщелину и представляя себя закладкой в книге, Лара никак не могла уснуть — её как будто щекотало изнутри пёрышком. Так бывает, если выпавший длинный волос вдруг застрянет под майкой — с ума можно сойти, пока не вытащишь! Она плакала, смеялась, требовала то есть, то пить — но не помогали ни еда, ни вода, проклятое чувство не исчезало, и девочка угомонилась только потому, что вымоталась в попытках с ним бороться. Ну и ещё потому, что мать шлёпнула ей по заднице со всей силы.

Тогда Лара не смогла найти этому пёрышку название — а сейчас, умудрённая девятнадцатью годами жизни, сумела. Конечно, совесть! Вот что щекотало Ларины нервы — и щекотка эта была тяжелее материнской руки, довольно-таки увесистой. Не зря говорят, что человека легко защекотать до смерти!

Радость матери от дурацкой Лариной выдумки была такой сильной, что сама выдумка начисто скрылась в её тени. Лара решила, что ей теперь остаётся только одно — поверить, будто бы она и в самом деле умеет различать запахи, которые будто бы источают картины. И она поверила бы, жаль, что щекочущая совесть ей этого так и не позволила. Какое неприятное чувство! Впрочем, почти все человеческие чувства так или иначе неприятны.

Мать часто повторяла, что Лара слишком быстро созрела, не успев при этом повзрослеть. Как тот ухажёр Евгении, который подбивал к ней клинья незадолго до Франции — он был усатый и здоровенный, как Геркулес у Рубенса, но под этой мужественной внешностью таился совершенный пупс. Так и Лара уже в тринадцать лет выглядела даже не девушкой, а женщиной, что не делало её ни взрослее, ни умнее. Медсестра в детской поликлинике однажды сказала ей: