— Мало радости — жить в таком доме и не быть в нём хозяйкой, — заметила мать, а тётя Юля возмутилась:

— Люда здесь не живёт! Это домработница, Марат её привозит и увозит.

— Я не про Люду, — сказала мать, но тётя Юля в отличие от Лары её не услышала — вся вскинулась навстречу мужчине, который входил в комнату:

— Юрочка! Знакомься, Вера, Лара. Евгению ты, надеюсь, помнишь.

— Как тут забудешь, — задумчиво сказал Ереваныч, глядя на несчастную Евгению таким взглядом, что все поняли: он рад бы о ней забыть, да не знает, как это сделать.

Лара надеялась, что Марат сядет с ними ужинать — но в этом доме прислугу держали строго. Через минуту водитель мелькнул в дальних комнатах, за ним семенила непреклонная Люда. Дверь, мотор, шелест шин по гравию…

Ереваныч общаться не спешил, всем своим видом показывая, что мысли его заняты значительно более интересными и важными вещами, чем гости. К Юльке он обращался благосклонно, подливал ей вина, шептал что-то на ухо, и шея его становилась при этом тёмно-розовой, как ветчина. Мать почти ничего не ела, хотя на столе было много всего вкусного, а поужинать дома они не успели.

Наконец Ереваныч снизошёл до неё:

— Юля сказала, вы по части искусства?

Мать начала рассказывать о своей работе, но Ереваныч не слушал — ему достаточно было задать вопрос, а ответ его не интересовал. Ответы он и сам знал, на любые вопросы. Так что мать замолчала, на глазах вскипая возмущением, а Ереваныч тем временем принялся кормить тётю Юлю с ложечки — как маленького ребёнка. Это было невероятно противное зрелище, но тётя Юля послушно облизывала ложечку и открывала рот, как птенец.

— Ну что, нам, пожалуй, пора! — решилась мать и встала из-за стола, решительная, как Родина-Мать из Волгограда (недавно Лара видела этот памятник в слайдовой презентации на уроке истории).

— Да уж посидите ещё, пожалуйста! — сказал Ереваныч таким голосом, что все опять же сразу поняли: он нисколько не хочет, чтобы они тут сидели, но при этом ему приятно хвастаться перед ними своим красивым домом и послушной тётей Юлей, которая опять раскрыла рот в ожидании ложечки.

Вечером по телефону мать сказала тёте Юле, что на её месте она бы ткнула Ереванычу ложкой в глаз (Лара подумала, что лучше бы — вилкой). А тётя Юля обиделась на маму, и они целую неделю не разговаривали. Но до вечера и телефона ещё нужно было дожить — Ереваныч долго не разрешал им уходить и после чая с красивым, но приторным тортом повёл их вниз по лестнице, в бассейн и сауну.

— Раздевайтесь! — скомандовал он. Тётя Юля послушно ушла за ширму и появилась оттуда в купальнике. Ереваныч тоже разделся, и оказалось, что он весь покрыт седыми и чёрными волосами, густыми и блестящими, как бабушкина шуба из нутрии.

— Меня сейчас стошнит, — сказала Евгения. Мать наотрез отказалась раздеваться, и они втроём сидели, потея, в шезлонгах, пока Юлька и Ереваныч плавали в бассейне и ходили в сауну. Волосы Ереваныча плыли за ним по воде как водоросли.

На прощание, когда уже был вызван Марат с машиной, чтобы отвезти гостей в город, Ереваныч сказал матери:

— А я бы приобрёл какие-нибудь картины.

Мать не успела даже рта раскрыть, как тётя Юля выпалила:

— Юрочка! Я тебе сама нарисую, что захочешь!

На обратном пути мать молчала, Евгения уснула, а Лара напряжённо всматривалась в зеркало, чтобы поймать взгляд Марата, — но он почему-то смотрел только на дорогу.

— И давно ты рисуешь? — спросила мать вечером по телефону, когда Лара уже будто бы спала, а на самом деле, как обычно, подслушивала взрослые разговоры. — Не покажешь, что у тебя за работы?

Дальше мать молчала, повторяя через паузу «угу, угу». Тётя Юля, видимо, рассказывала о том, как она стала художницей — а потом они начали говорить о Ереваныче. Мать заявила: я даже не догадывалась о том, что можно быть настолько неприятным и скверно воспитанным человеком. А тётя Юля ей, наверное, сказала, что Ереваныч не всегда такой — просто он очень волновался и совсем не умеет общаться с детьми. Потом мать сказала про глаз и ложку, тётя Юля ей ответила, и мать так громко повесила трубку, что у Лары подпрыгнуло сердце.

Самой Ларе Ереваныч в тот раз так не понравился, что она отказывалась приезжать в дом с рыбками и белым роялем, даже когда туда переехала Евгения.

Впрочем, Евгения там тоже надолго не задержалась — Ереваныч затеял строительство нового дома в Карасьеозёрском, и всем было удобнее, когда та жила у бабушки и паслась (по выражению бабушки Андреевны) у Стениных. К Ереванычу все они в конце концов привыкли — как привыкают к неудачной картине, которую нельзя снять со стены, потому что это подарок художника. Во имя правды Лара должна признать, что таким же отвратительным, как в первый раз, Ереваныч больше не был — каким-то таинственным образом ему удавалось всякий раз быть отвратительным по-новому.

— Мамстер, но ведь дядя Паша Сарматов тоже богатый, — неловко утешала она Веру. Мать дёрнулась после этих слов, как бык из телепередачи про родео: передача была экологически чистая, и ведущий скорбным голосом осуждал жестокость ковбоев, сующих в зад невинным животным колючку.

— При чём тут богатство? — спросила мать, глядя на Лару чужими, страшными глазами. Такое с ней часто случалось — девочке в эти минуты казалось, что мамино тело занял кто-то другой и теперь выглядывает из неё, как новый жилец из окна. Лара смотрела много фильмов, и больше всего ей нравились фильмы про обмен телами — когда люди случайно или сознательно меняются друг с другом телесными оболочками. Дочка — с матерью, мужчина — с женщиной, давно умерший преступник — с инспектором полиции, дьявол — с чудесным большеглазым мальчиком.

Лара хотела бы поменяться с Евгенией — но не временно, как в фильме, а навсегда. Скинуть жировой панцирь, как надоевшую за долгую зиму шубу, — и стать лёгкой, невесомой, носить платьица размера XXS и безрукавые блузочки («блуздочки», как она называла их в детстве). Евгения на обмен согласилась бы — она любила Лару сильнее, чем могла бы любить сестра (тем более сёстры друг друга любят редко — этот факт Лара также почерпнула из кино, неиссякаемого кладезя голливудской психологической мудрости). Евгения согласилась бы поменяться ещё и потому, что осуществить это было невозможно…

Мать много раз объясняла Ларе, что существуют разные типы красоты — например, во времена Йорданса и Рубенса никто не оценил бы Евгению, никто её даже не заметил бы. А в женственную, плавную Лару тут же влюбились бы все придворные, князья и герцоги. Что поделать, не в те родилась времена!

Лара ненавидела картины Рубенса — потому, что смотрела на них, как на себя в зеркало. Мать считала, что она похожа на Андромеду. Конечно, похожа! Такая же пышная, белая, и даже ступни у этой Андромеды один в один Ларины — широкие, крестьянские, ни намёка на подъём. У Рубенса и природа была под стать человеку: деревья, лошади, небеса буквально лопались от собственной мощи, и облака бугрились, как мускулы несчастного Самсона, лежащего на груди Далилы беспомощным младенцем…