Конечно, Вика хотела сделать аборт. И даже записалась на прием к своему гинекологу — в первый же день после возвращения в Москву. Но в ту ночь ей снились странные сны. С ней разговаривали мертвые грустные дети, одетые в белое. И еще там был он, Хунсаг. Смотрел на нее ласково и грустно и своим тихим голосом говорил: «Не надо. Ты пожалеешь, если поступишь так. Твой ребенок должен родиться. Позволь ему. Позволь мне. Расслабься». И хоть Виктория была не из впечатлительных, к утру ей стало не по себе. Она проснулась в половине седьмого без будильника, босиком подошла к окну, налила себе виски и долго смотрела на осень, распускающуюся медленно, как северный цветок. Вика никогда не любила слушать тело — предпочитала полагаться на интеллект и логику, а не на ловлю смутных ощущений. Но в то утро ей вдруг показалось, что под холеной кожей ее впалого живота бьется чье-то сердце.

Она позвонила гинекологу и отменила визит.

Виктория пыталась жить, как раньше. Казалось бы, это просто. Но… Вот ведь странно — в лесной деревне ее вроде бы удерживали силой, но она не чувствовала себя жертвой. Конечно, была рада вернуться домой, рада снова мыться в ванной и носить шелка, пить капучино по утрам, накручивать волосы на термобигуди и сплетничать по телефону с кем попало. Однако какая-то ее часть не без грусти вспоминала дом, в котором была заперта, и особенно мужчину, который приходил к ней по ночам.

Она сняла небольшую квартирку-студию на Беговой, купила стереосистему, бутыль драмбуи и четыре легкомысленных халата и готовилась в очередной раз птицей Феникс восстать из пепла (что в ее случае означало — найти нового любовника, который укроет ее крылом).

Но почему-то ничто из того, что еще несколько недель назад казалось ей чуть ли не смыслом жизни, больше не доставляло удовольствия.

Щебетание подруг заставляло морщиться, точно от зубной боли. Не хотелось рисовать стрелки на верхних веках по утрам. И причесываться. И завивать ресницы. И наряжаться. Так и ходила — притихшая, бледная, с пошатнувшимся чувством самоидентификации. Однажды на улице ее остановила монахиня — немолодая женщина с ясными глазами. «Черно у тебя на душе, деточка», — сказала она. Виктория же привычно огрызнулась.

И вот она в модном медицинском центре. Вокруг — другие беременные женщины, нарядные, счастливые и красивые. И кто-то пытается рассказать ей о китайском центре народной медицины, где в родах обезболивают иглоукалыванием, а кто-то расспрашивает, где, мол, твой муж, где ты купила это платье, где будешь приводить себя в форму после родов. И чужие вопросы кажутся ей щупальцами агрессивного инопланетного монстра, который поймал ее и душит.

Но наконец подходит очередь Вики.

Доктор-француз, улыбчивая медсестра с внешностью победительницы конкурса «Мисс Америка», белая кушетка, прохладный гель на ее животе, мерцающий монитор, и — брови врача удивленно ползут вверх. Он что-то вполголоса говорит по-французски, а потом просит телефонную трубку.

— Что не так? Что не так? — вскакивает Виктория. — Скажите мне! Я же вижу, что-то случилось!

И врач, нахмурившись, наконец отвечает:

— Никогда не видел подобного… Плод всего тринадцать сантиметров, но… Он как будто видит меня. То есть видеть он ничего не может. Они часто отворачиваются от узи-аппарата, им не нравится звук, а этот — тянет ко мне ладони… Мне даже стало как-то не по себе… Простите, что сказал вам это. Наверное, мне пора в отпуск.

* * *

Нина, трезвая, аккуратно причесанная, в шерстяном пальто поверх простого хлопкового платья, сидела на лавочке и молча смотрела на новенький деревянный крест — с портрета улыбался ей покойный муж Борис. На фотографии ему было еще пятьдесят. Тогда он был привлекательным мужчиной, и верил в будущее, и носил ковбойские рубахи, и любил целовать ее в завиток волос у самого уха — от тепла его дыхания Нине становилось жарко. Она хорошо помнила мужа таким.

Каждый день женщина приходила сюда — каждый, все сорок дней.

Нина настолько запуталась в собственных чувствах, что даже перестала пить. Само собою получилось, словно отрезало. Первое время бывшая учительница чувствовала себя разбитой, все валилось из рук, голова раскалывалась, и она часами бесцельно слонялась по дому. Однако не было больше в ней ни пустоты, ни страха, который, как еще совсем недавно казалось, въелся в каждую клеточку тела, в каждую пору, чтобы остаться навсегда. С каждым днем становилось все легче. Нина словно проснулась от долгого сна, почувствовала себя расколдованной. Начала с аппетитом есть, выбросила порванные платья и стоптанные галоши, вымыла окна. В ее захламленный дом постепенно возвращались запахи тех дней, когда она была в нем счастлива, — теплое тесто, крепкий чай, духи «Красная Москва», разогретая печь. Она начла здороваться с соседями, а бормотунью Ефросинью даже однажды пригласила на чай с ватрушками.

Нине было так легко, точно стальной кулак, столько времени крепко державший ее сердце, наконец разжался.

Женщина живо помнила ту ночь, когда легла в гроб и к ней явился Борис. Помнила его серое лицо, сухой чуть ввалившийся рот, и пустой рукав, и запах тлена и гнили. Помнила, как его ледяная ладонь накрыла ее лицо и как она умоляла Боженьку забрать ее до того, как случится самое страшное, — вот бы потерять сознание, или инфаркт, или еще что-нибудь, что угодно, только не видеть это приближающееся лицо. Защищаться Нина не могла — ее как будто одурманили.

Прикосновение мертвеца было усыпляющим. В какой-то момент она пожалела о содеянном. Уж лучше привычно трястись от страха в запертом подвале, прижимая к себе единственный спасительный талисман — бутылку тепловатой водки. Но ничего, ничего нельзя было изменить, ни отмотать время назад, ни стряхнуть с лица руку, которая столько лет прикасалась к ней, даря чувство очага и крепости, а теперь представлялась совсем чужой. И преодолев себя, Нина решила пойти до конца. Она храбро открыла глаза, посмотрела на склонившегося мертвеца с укоризной и вызовом. И даже нашла в себе силы сказать:

— Что ж ты, Борька, творишь? Я понимаю, теперь ты ничей. Но неужели хоть капельки жалости в тебе не осталось?

Зубы ее стучали.

Странно, но Нине показалось, что мертвец ее услышал. Его подернутые пеленой глаза прояснились на секунду. А может быть, она сама все это придумала. Попробовала подняться, но мертвец не дал — холодная сильная рука прижимала ее голову к подушке, которую Нина положила в гроб.

— Давай уже, — разозлилась она. — Чего стоишь? Давай жри. Или зачем ты ко мне таскаешься.

Однако Борис не сдвинулся с места. Потом покачнулся — как будто силы начали его покидать. Ему пришлось оторвать единственную руку от Нининого лба и вцепиться ею в край стола. Не помогло — его колени стали мягкими, и Борис с глухим стуком повалился на пол. Зато Нина вдруг почувствовала себя особенно живой — так бывает только в молодости, когда кажется, что из лопаток прорезаются прозрачные сильные крылья. Она села в гробу, затем и вовсе встала и спрыгнула со стола. Покойник лежал у ее ног недвижим. Его лицо изменилось, а серые губы как будто сложились в едва различимую улыбку. Он выглядел спокойным, счастливым и… мертвым. Нина осторожно пнула его носком туфли — ничего.