Игра закончилась через месяц – матушка Серого увидела синяк, всполошилась, он, дурак, попытался успокоить, рассказав, что это мы так играем, матушка Серого позвонила моей – ну и, в общем, больше мы не играли.

Саню я ударил не в силу, но со значением. Играть с ним я не собирался, а объяснять ничего не мог – слов не было, было только клокотание и ярость. Объяснять и не пришлось: Саня не стал возбухать и возмущаться, а сразу пошел в коридорчик за рекреацией. Туда ходили срочно помахаться, если не было времени уйти во двор или на стройку. В коридорчике были кабинеты биологии и черчения, а в конце ответвление с кладовкой, где технички хранили драгоценные ведра.

Мы быстро прошли коридор, ухнули в пованивающий хлоркой и тряпками сумрак тупичка, и я пихнул Саню к стене, чтобы было место для удара, а он, не дожидаясь, оттолкнулся от стены и пробил мне грудак ногой. Я в основном уклонился, пнул его в ответ, потом мы сцепились и повалились на пол. Пыхтение, рык, шелест и гулкие удары заметались между стенами, но грохот в ушах их сразу задавил. Я пытался бить, а Саня душить, ничего не выходило, потому что Саня тоже умел, оказывается, а потом попал мне локтем в челюсть, зубы брязнули, темнота вспыхнула, я совсем озверел и шарахнул раз, два и три, причем пару раз в пол, но разок попал, подмял под себя, поймал его голову в сгиб локтя и начал давить. Саня дал мне коленом в спину, больно, кулаком по руке и бокам, слабее, потом заерзал на полу, пытаясь выбраться, но я только перехватил запястье покрепче и прижал его сильнее. И давил, давил так, как летом в лагере, чтобы дышать, падла, не мог и вообще щека на лоб, а нос в глазницу.

Наконец Саня заерзал по-другому, мелко и суетливо, а через пару секунд судорожно захлопал ладошкой мне по спине. А вот не отпущу, подумал я торжествующе и сдавил его покрепче, потому что был полный король и хозяин жизни Сани. А он раз – и обмяк, только что был твердый и растопыренный, а теперь хоба – просто тяжелый.

Я испугался, разжал захват и прислушался. Ни черта не слышно, шум в ушах мешал. Я за воротник и лацканы выволок Саню в освещенный коридор. Он вяло отмахнулся и отвалил челюсть. Я аж на пол сел от облегчения и тупо смотрел, как Саня моргает, вытирает выдавленные мною слезы, с трудом приподнимается на локтях и лицо его из багрового становится почти нормальным.

Он повертел головой и прохрипел:

– Вафин, ты охуел?

– А ты? – спросил я примерно таким же голосом.

Не специально, видимо, Саня меня тоже подушить успел, а я и не заметил – ну или просто дышал от бешенства неправильно, горло сорвал, Витальтолич узнает – вместе с горлом голову сорвет.

– Блядь, – сказал Саня, заползая спиной на стену. – Блядь, Вафин, что я наделал-то?

– Охуел ты в край, вот что, – объяснил я. – Короче, автор, еще раз…

И заткнулся. Понял, что, во-первых, Саня меня не слышит, во-вторых, не надо сейчас ему ничего говорить, тем более угрожать. Так хуже будет только. А он и сам все понял.

Я отряхнулся и поправил костюм, как уж смог, продышался, не глядя на Корягина, и пошел обратно в класс.

Там все было спокойно: народ вдумчиво читал учебник, Марина Михайловна смотрела в окно. Когда я протиснулся в щель, она, как и все, посмотрела на меня, шевельнула губами, но ничего не сказала, снова отвела к окну глаза, красноватые, но сухие. Потом кивнула и сказала:

– Дочитали? Schlag die Hefte auf und schreibt die Hausaufgabe für die nächste Stunde auf[9].

Я еле нашел ручку, скатившуюся под парту, торопливо раскрыл тетрадь и начал писать, но тут Комарова ткнула меня локтем. Она совала мне платок, маленький и безнадежно бабский – беленький с мелкими розовыми и синими цветочками. Рехнулась, что ли, чуть не рявкнул я. Комарова показала бровями на мою же тетрадь. По тетради шла размазанная алая полоса. Разбил я руку все-таки – причем не мозоли с костяшек сорвал, а кожу вдоль мизинца сжег – видимо, пока Саню душил.

Я нерешительно смотрел на беленький платочек с цветочками. Комарова дернула меня за руку, положила ее поудобнее, ловко накинула сложенный платок на содранное место и снова пихнула в локоть. Пиши, мол.

И сама принялась писать.

А я смотрел на нее.

– И я ему, короче, такой в торец н-на, он такой на спину, как трельяж, блин, – б-бык. Из-за угла махом такая толпень вываливает – и на меня: а-а-а! Причем этот-то, борзый, крест конченый, волосики, «прощайки», а эти как из батальона, блин, – бошки лысые, в телягах все, штаны как у нас, петушки «Ски» и кроссы «Адидас». Я чесать, они за мной. Я такой думаю – из сорок третьего выбегу, отстанут, а вот фиг, шарашат по пустырю, как слоны, тыгыдын, тыгыдын. Дыхалки уже нет, ну, думаю, догоняют – вылетаю такой на Вахитова, и как раз автобус с той стороны остановился. Я туда, и двери закрылись. А они, главное, к автобусу подбегают и айда по дверям и, это самое, по стенкам, короче, херачить.

– Да ты что, – потрясенно протянул Громозека, толстый парнишка с растрескавшимися губами. Он был в «Ташкенте» самый мелкий, в смысле возраста, а не размеров, конечно.

– Ага, – сказал Пятак, совсем вдохновившись. – Ну, думаю, сейчас стекла выбьют, залезут и прямо в автобусе махла понесется.

– А чего ты в автобус-то полез? – спросил вдруг Саня, который здесь был почему-то Инчучун.

Пятак остановился, хлопнул глазами одновременно с губами и возмутился:

– Здрасте, а куда мне еще, если их шарага и все борзые, главное…

– А в автобусе тетки, дети там, они бы под замес попали – это как?

– Да иди ты в жопу! – сказал Пятак и встал с корточек. – Наехать решил?

Саня двинул пальцами у скулы и отвернулся к лесенке, которая вела к запечатанному и закрашенному поверх щелей люку на крышу. Пятак потоптался, шумно съехал спиной по стене и уставился в другую сторону. Громозека нетерпеливо спросил:

– Так и чё дальше-то?

– Ничё, – неохотно ответил Пятак, но потом все-таки выпал из оскорбленной роли и шустро, в лицах рассказал, как водитель пошел с монтировкой гондошить сороктретьевских, а мужики из салона и из машин вокруг автобуса все такие резко вписались за водилу, так что чуханы попятились и свалили нахер, и никаких теток-детей, нах.

Саня насухую цвыркнул сквозь зубы. Это с его стороны было благородно, что насухую-то: пол в «Ташкенте» захаркан, по-моему, выше подошв, хотя я старался не всматриваться.

«Ташкентом» называлась лестничная площадка на девятом, верхнем этаже шестого подъезда «сороконожки» шесть-ноль один. Саня жил в пятом, а всего подъездов было девятнадцать или двадцать, я все время пытался запомнить и все равно забывал. У меня с подъездами вечная беда, я в своем-то доме их число запомнил лишь потому, что жил в двенадцатом, предпоследнем.