Хан-Дадаш, – (медбрат из другого корпуса). – Тот ему и брякнул, что вас увезли на штрафную. Филиппу стало плохо, вызвали доктора Розовского и меня. А утром, как назло, привезли рожать жену начальника оперчекгруппы. Филипп лежал, не в силах был подняться. Ему бы хоть смолчать, а он заявил: «Не пойду! Болен, и всё. Он, – то есть начальник третьего отдела, – не посчитался, отправил её на штрафную, теперь пусть его жена рожает как хочет». Доктор Розовский, сами знаете, как боится роды принимать! Пока побежали за одним, за другим, замешкались. Женщина и родила в дежурке, почти без помощи. Теперь дело передали прокурору. Филиппу этого не простят. Там на него и так зубы точили. Вы, может, не знаете, он ведь от пятнадцати нарядов на вас откупился. Теперь ему всё припомнят.

Выложив все эти ошеломляющие новости, деятельная Вера Петровна уехала. Я поочерёдно пыталась осмыслить факт за фактом. Трудно было поверить в то, что Филипп отказался принимать роды. Прежде всего он был врач. Нужна была какая-то нечеловеческая взбешённость, чтобы ответить: «Не пойду!» «Откуп» от пятнадцати нарядов казался тоже невероятным. Получается, я давно подлежала отправке на штрафную колонну? Он это знал?! И по истечении трёх дней, которые мне разрешили пробыть в Урдоме, посмел задержать меня? И как, собственно, он «откупался»? Деньгами или каким-то другим способом? Каким? Что будет делать теперь, когда ему собираются скрутить руки те, с которыми он прежде так ладил? Непосильные вопросы!

И снова череда дней: работа, ежеминутная оглядка, изнурение и полная потерянность. Неожиданно меня вызвали на вахту с вещами. На вахте в ожидании этапа стоял пожилой человек высокого роста.

– Доктор Федосов, – отрекомендовался он. – Вас тоже по наряду к Малиновской?

Я не поняла.

– Ну, в Межог то есть?

Тот или иной лагерный пункт здесь нередко связывали с фамилией начальника или главврача. «Отправили к Вагановой» означало – на туберкулёзную колонну, в Протоку. «Попал к Малиновской» – в психиатрическую больницу или в детприёмник в сангородке Межог.

– Не пугайтесь, – сказал мой попутчик. – Межог – это не только психкорпус.

– Может, пойдём по реке? – спросил конвойный. – Лёд ещё крепкий. Или в обход? Это километров на пять дальше.

Нас подгонял резкий колючий ветер. Вызволенные с мрачной, «убойной» колонны, мы даже не оглянулись на покинутый ад. Уже шумела весна. Находясь всё время в угнетённом состоянии, я не заметила её прихода. Идти бы так по реке и идти!..

* * *

Межогская колонна совмещала в себе психиатрический корпус, детский приёмник, лазарет, парниковое хозяйство и другие сельхозработы. Для медицинского персонала и рабочих лесопилки, куда я попала, в Межоге имелся один огромных размеров барак. Часть его была занята четырёхместными нарами – вагонками, остальное пространство тесно уставлено топчанами.

После штрафной колонны я чувствовала себя зажатой, никак не могла расправиться. Это усугубляло крайне скверное физическое самочувствие. Всё было немило, смутно и тягостно. Только некоторое время спустя пришла ошеломившая меня догадка: я беременна!

Необходимость разобраться в случившемся, прийти к какому-то решению гнала меня из многолюдного барака в уединённый угол зоны. Я пыталась обрести в себе объективного советчика, но, кроме отчаяния и паники, не было ничего.

Потеснив всё индивидуальное, арест и лагерь вывернули всё наизнанку. «Земная всячина» заполонила собой, казалось, всё. Факт беременности, как внезапное «стоп», как протрезвляющий удар, обратил к втихомолку вызревающему «я». Это «я» призывало к ответу. Глодали, мутили разум сомнения. Ведь это же лагерь! После рождения ребёнка предстоит пробыть здесь более четырёх лет. Справлюсь ли? Выдержу ли?.. Но подрастает же здесь дочь той самой Миры Гальперн, с которой дружил Александр Осипович Гавронский. Девочка прелестная, к освобождению Миры будет уже большая.

Наши с агрономом Агнессой Алихановной топчаны стояли рядом. Ежевечерне, перед тем как заснуть, она вынимала из ящика тумбочки фотографию мальчика и разглядывала её. Это был удивительно красивый осетинский ребёнок. Черноглазый, безмятежный, в коротеньких штанишках и матроске.

– Кто это? – спросила я как-то.

– Мой сын Женя.

Фотография завораживала. Потребность смотреть на этого мальчика стала и у меня похожей на манию. Иметь такого сына? Держать на руках своего сына или дочь? Это ли не счастье?

Предназначенное лично мне время проносилось мимо жизни. Я осознавала это. Ощущала почти физически. И надо мной всё больше забирало власть нечто более сущностное, чем нынешние обстоятельства. Надежда! Когда же, если не сейчас? У меня будет ребёнок! Наперекор всему. Будет дитя, которому я отдам сердце. Не станет выматывающей тоски и чёрного омута одиночества. Я хочу иметь ребёнка!

Один из пережитых в Межоге вечеров, однако, едва всё это не отменил. Я стояла у барачного окна, обращённого к детским яслям. Небо химически-малинового цвета предвещало ураганный ветер. Ясельные окна кроваво отсвечивали. Агрессивная, лающая окраска оттеняла реальное лицо лагерного уродства. Это было адское видение. Жизнь предстала как гримаса, как арена, отведённая для мучения всему живому. Чудовищным показался сам факт того, что маленькие дети, которых посмели здесь произвести на свет, живут за проволокой. О чём я помышляю? Безумие! Это преступно.

Но ни в какой иной мир ни сбежать, ни переместиться я – не могла. Надо было одолеть этот. Ради будущей жизни. «Ну что это я? Ну что? – отгоняла я от себя наваждение. – Столько пройдено в Никуда, а ребёнок – это подлинность!» Я поверила в то, что, предаваясь материнству, сменю страдательную зависимость от обстоятельств арестантства на глубокую, извечно человеческую связь с жизнью.

Я написала Филиппу. У него к тому времени самым непостижимым образом всё уладилось. Угроза суда отпала. Ответное письмо полыхало мольбой не сметь ничего делать, выражением радости и счастья, обещанием заботиться о нас с ребёнком и ожидать нашего освобождения. «Всю мою жизнь мечтал о ребёнке. Счастлив! Весь ваш навсегда!» – писал он.

Только нас привели с работы, как вошедший в барак нарядчик велел мне следовать на вахту с вещами. Куда меня повезут теперь? С ТЭКом, как я считала, всё покончено. Там меня давно должны были предать анафеме. Наряд тем не менее из политотдела прибыл.

Какой смысл уезжать из Межога при сложившейся ситуации? Через несколько месяцев я всё равно должна была вернуться сюда, поскольку детприёмник был только здесь. Права ли я? Чёткие линии решения оплывали. Шагая с конвоиром к поезду в Княжпогост, на ЦОЛП, я чувствовала себя окончательно запутавшейся.

Глава седьмая

ЦОЛП – это Центральный отдельный лагерный пункт. Отдельным его называли, поскольку начальник ЦОЛПа имел права, равные правам начальника отделения, включавшего в себя не одну, а целую группу колонн. По существу же ЦОЛП являлся управленческой колонной всего лагеря. Именно это и