не покупал; таким образом, водители оплачивали всю деятельность «Русойла», насобачившегося варить из нефти еду, пиво и мыло. Попутно показали митинг в Крыму: население протестовало против флогистона. На русском газе им жилось лучше. На трубах бывшего газопровода, местами проходившего над землей, писали теперь всякие гадости, скучали по газу только в Крыму — но и там митинговали как-то вяло. Губернатор разглядел несколько знакомых лиц — эти гастролеры почти не скрывались: в прошлом году один из них на прямой линии спрашивал президента, почему тот похудел, а другой, то есть другая — ядреная баба со свекольными гипертоническими щеками — только что рассказывала в ток-шоу на первом канале о том, что пустышка есть отмазка ленивых матерей, а ты поди-тко покачай-ко! Никто уже особенно не скрывался, в этом бесстыдстве было даже что-то обаятельное.

На минуту губернатор задумался о том, почему со времен первой стабилизации, когда нефть еще была нужна всему человечеству, а о флогистоне никто не подозревал, — им и некоторыми другими бесспорно патриотичными, лояльными людьми, любящими Родину не для фразы, так синхронно овладело одно чувство, которое проще всего будет назвать тошнотой. Тошнотворность происходящего была особенно очевидна по контрасту — во дни, когда нефть стоила по семидесяти долларов за баррель и у страны постепенно начало появляться все, что она, в силу хамской и рабской своей природы, считала настоящими признаками свободы. Первым таким признаком она объявила стабильность и довольство, тогда как стабильность — первый признак гибели, остановка сердца; счастливые общества не бывают стабильны — они стремительно, бурно развиваются. Главное же — губернатор отлично чувствовал, что стабильность эта достигается ценой активизации худших качеств населения и отказа от всего лучшего, на что это население было способно. Разумеется, такие мысли приходили ему только в приемной у нелюбимого Тарабарова, чиновника того востребованного типа, который был губернатору априори враждебен; разумеется, дело осложнялось беспокойством за Ашу. Как она там? Но как раз это беспокойство было чувством человеческим, а ничто человеческое не требовалось. Чтобы поддержать стабилизацию, каждый, включая правительство, губернаторов и военных, обязан был ориентироваться на посредственность, работать вполсилы, душить в себе интеллект, что отлично удавалось при помощи такого вот телевизора, — потому что любое сильное государственное решение или даже талантливая книга уже означали бы дестабилизацию. Ясно было, что Россия постсырьевой эпохи, Россия во времена флогистона — не выдержит ни малейшего яркого события, и даже простое чувство самоуважения в людях ей уже невыносимо. Платой за стабилизацию была всеобщая ориентация на посредственность; чтобы жить лучше, требовалось стать хуже, и этого губернатор не любил. Он обожал прекрасную бессмысленность, но бессмысленность в действии, а не в тупом ожидании: прекрасно освоение космоса или строительство вавилонской вертикали в небеса — но нет ничего глупее строительства ж/д в тайге или многочасовых ожиданий в приемных. Он был, кажется, государственник без государства; рад был послужить, но знал, что истинное служение немедленно скомпрометирует его перед высшей властью, а то и убьет всю стабилизацию. Здесь теперь все надо было делать спустя рукава, вполсилы, лучше бы медленно — чтобы все вновь не сорвалось в хаос; в результате первая стабилизация привела к формированию небывалого класса — посредственностей, которым очень хорошо жилось. Губернатор отнюдь не завидовал новому классу — он просто знал, что в результате такой селекции государством скоро будет управлять кухарка; более того, безграмотность этой кухарки станет залогом самого существования государства, потому что любой грамотный правитель начнет что-нибудь делать, а это и есть главная угроза. Губернатор представил себя десять лет спустя. Должность сведется к чтению почты. Он вышел на лестницу и отзвонил Никите.

— Ну что, без происшествий?

— Все штатно, не извольте беспокоиться.

— Ладно.

Пожалуй, в Сибири ему и впрямь было лучше — там хоть не так замечалось убожество. Он взглянул на расписные, под хохлому, потолки, на самовар, украшавший приемную, на березовые и ягодные мотивы в орнаменте, — приемная по росписи походила то ли на палехскую шкатулку, то ли на жостковский поднос; со всем этим никак не гармонировала могучая северная живопись настенного календаря. Тяжеловесные грудастые Брунгильды, ожидающие жениха (конечно, с сечи — чем еще может заниматься правильный жених?); готические леса; рыцари с ястребами, филинами и только что не альбатросами на плечах. Варяжский мотив по-настоящему не был увязан с фольклорным, — чтобы их сочетать, надо было иметь вкус, а чтобы иметь вкус, надо было родиться не Тарабаровым. Губернатор подробно осмотрел календарь, выпил две чашки чаю из самовара и съел конфету «Коровка».

— Просят, — прошелестел секретарь, мягко ступая огромными, павианьими ступнями в войлочных тапочках и бесшумно распахивая дверь.

Тарабаров сидел за столом карельской березы, под инкрустацией, изображавшей девушку на берегу реки. Кабинет был весь деревянный, как и сам Тарабаров. Дул ветер, но какой-то странный: березы отдувало в одну сторону, а платок, которым девушка помавала непонятно кому, — в другую. Вероятно, дули два ветра. В начальственных кабинетах постсырьевой эпохи часто вешали или вырезали на стенах изображения вот таких девушек (впрочем, преобладала чеканка). Девушки всегда были полногруды, спелы, увесисты и необыкновенно, по-телячьи грустны. Тут было не без садомазо. В учебнике истории для пятого класса, где подробно излагалась норманнская теория образования российской государственности, сочувственно сообщалось, что многие русские девственницы добровольно давали зарыть себя под сторожевыми башнями родных городов, ибо башня, возведенная на девственнице, никем не могла быть взята; города брали сплошь и рядом, но поверье держалось. Здесь же, на картинке, изображалась патриотичная девственница, вся в белом, добровольно вызывающаяся лечь в основание будущей Девичьей башни; лицо ее выражало отважную покорность судьбе и любовь к родному городу, который коллективно совокуплялся с ней этим непорочным и несколько варварским способом. На эту девственницу-доброволицу были похожи все женщины в начальственных кабинетах — вероятно, такой на верхних этажах власти воображали Россию.

Тарабаров что-то писал, обмакивая перо в большую лиловую чернильницу. Это был ритуал. Губернатор стоял в дверях, ожидая, пока уполномоченный допишет. Он был почти убежден, что Тарабаров пишет что-нибудь вроде «Хорошая погода».

Наконец уполномоченный поднял на губернатора белесоватые глазки — цвета бутылки из-под кефира, кефир только что выпили, бутылка осталась.

— Присаживайся, Алексей Петрович, — сказал он, не здороваясь. Губернатор сел к темно-коричневому полированному столу.

— Чайку хочешь?

— Спасибо, пил.

— С чем пожаловал?

— По вызову, — спокойно ответил губернатор.

— Я знаю, что по вызову, — посуровел Тарабаров. Вероятно, в этот момент он сам о себе подумал именно этими словами: посуровел. От него попахивало. От всех чиновников этого ранга и типа попахивало каким-то недавно съеденным бутербродом, недавно выпитым кофием с